Было видно, как Уэлкам напрягся.

— Джона никто не может заменить. Во всяком случае, для меня, — сказал он.

— Полагаю, ты прав. По-своему. — Эмма погрузилась в молчание. Солнце уже коснулось верхушек гор, и на двор упали длинные тени. Вечер принес с собой прохладу, чего никогда не наблюдалось в Нью-Мексико, и Эмма зябко повела плечами. — Ты, наверное, устал, — сказала она, поднимаясь с места. — Сегодня мы закажем хороший обед в гостинице «Отель де Пари», а завтра посетим заупокойную службу и почтим память Джона. Предлагаю тебе просмотреть его вещи. Я уже отложила для тебя его часы и алмазную булавку для галстука, но ты можешь взять себе все, что тебе понравится.

— Благодарю тебя.

Нед тоже поднялся с места, подошел к Эмме со спины и обнял ее за талию.

— Ты уж сама ему об этом скажи, ладно? — произнес он.

Эмма улыбнулась Неду и накрыла его руки своими. Уэлкаму еще не доводилось видеть ее такой счастливой. Признаться, он сомневался, способна ли она вообще испытывать подобные чувства. Залившись румянцем, Эмма продемонстрировала ему украшавшее ее безымянный палец золотое кольцо с красным камнем.

— На прошлой неделе пастор Дарнелл сочетал нас с Недом узами брака, — сказала она, а потом застенчиво добавила: — Я без Неда жить не могу.

Уэлкам молча в изумлении смотрел на них довольно долго, задаваясь вопросом, стоило ли Эмме так уж торопиться с замужеством. В конце концов, она жила с Джоном на протяжении нескольких лет, но в законный брак так и не вступила. Он посмотрел на Неда, который улыбался, как именинник, потом перевел взгляд на Эмму, которая, словно дитя, каждую минуту смотрела на него, словно пыталась заручиться его одобрением, и одобрительно кивнул головой.

— Что ж, — сказал он. — Это хорошо, даже очень хорошо. — Эмма сделала шаг вперед и поцеловала его в щеку, чего прежде никогда не делала. Нед же крепко пожал ему руку и так долго ее тряс, что Уэлкам вынужден был еще раз сказать: — Полагаю, это просто отлично.

Потом, как следует все обдумав, он пришел к выводу, что это и впрямь неплохо.

Под конец Уэлкам все же согласился принять участие в еще одном дельце. Эмма сказала, что понимает причины его нежелания скооперироваться с Недом, но отметила, что в новой афере ему отводится ведущая роль и провернуть ее без его участия не удастся. Она также не преминула добавить, что в кошеле, который упал в пропасть, была и его доля, а значит, он нуждается в деньгах ничуть не меньше их. Прибыль от нового предприятия Эмма с Недом решили разделить так, чтобы Уэлкам получил половину. По их разумению, эти деньги должны были помочь Уэлкаму начать жизнь на новом месте. Он не хотел работать с Недом и Эммой, но отказ от столь щедрого предложения мог бы показаться им странным и даже подозрительным. Как-никак Джон больше четвертой части добычи никогда ему не давал. Как следует все взвесив, Уэлкам сказал, что готов присоединиться.

Он пробыл в Джорджтауне еще день — чтобы посетить заупокойную службу и принять участие в обсуждении плана предстоящего предприятия. Собственно, его участие только присутствием и ограничилось, поскольку план продумывала и составляла Эмма. К своему удивлению, Уэлкам неожиданно осознал, что душой и организующим центром их маленького сообщества всегда была именно Эмма. Джон принимал это как данность, да и Нед, судя по всему, тоже особенно этому не противился. А поскольку борьбы за главенство не предвиделось, Эмма с Недом должны были неплохо поладить. И он, Уэлкам, вовсе не был так уж им необходим, как они говорили.

Поскольку раскручивать новую аферу предполагалось только через месяц, Уэлкам, сославшись на важные дела, сообщил, что уезжает, и договорился встретиться с ними в Юте. Эмма ответила, что ему нет никакой необходимости уезжать из Джорджтауна и что если между ними возникнут какие-нибудь трения, то им не составит труда их разрешить, но Уэлкам продолжал настаивать на отъезде. Вняв его настояниям, Нед с Эммой проводили его на вокзал, посадили в поезд и пожелали ему доброго пути. Доехав до Денвера, Уэлкам пересел в экспресс, который шел на юг.

До Сан-Антонио он добрался к вечеру следующего дня. Выйдя из здания вокзала, он проследовал на площадь Плаза-де-Армас, над которой острые лучи закатного солнца пронизывали облака, подобно клинкам золотых шпаг. Еще в поезде он снял и спрятал в кофр желтые перчатки и цветочный жилет и надел одежду попроще. В Техасе разодетых чернокожих не жаловали. Была минута, когда Уэлкам всерьез подумывал о том, чтобы надеть платье, но потом отказался от этой мысли и решил предстать перед ней в мужском обличье.

На пыльной площади все еще было жарко, но Уэлкам привык к жаре и духоте, а потому почти не обратил внимания на поднявшийся легкий ветерок, принесший с собой запах специй и жареного мяса. Пройдя мимо длинного дощатого стола, застеленного яркой клеенкой, он улыбнулся миловидной продавщице чили — «чили-квин», одетой в короткое красное платье. Она обратилась к нему на непонятном для него языке, но он сообразил, что она предлагает ему отведать приготовленные ею кушанья, и отрицательно покачал головой. Потом он миновал несколько жаровен, которые топились мескитовыми дровами и древесным углем и на которых жарилось мясо и варился в ведрах кофе. В воздухе стояли неумолчные крики «чили-квин», которые на испанском языке предлагали всем желающим угоститься «тамалес, энчилада, менудо, трипитас». Когда он проходил мимо ряда покрытых клеенкой столов, его схватила за руку женщина с павлиньими перьями в прическе. Уэлкам, однако, храбро отверг ее домогательства и бродил по площади до тех пор, пока не увидел Эдди.

Она была одета в летнее платье из тонкого ситца. Декольте у нее было довольно скромным, поскольку на этот раз не нужно было заманивать клиентов, демонстрируя свою грудь. Платье было отделано кружевами, оборками и лентами. Подходящая по цвету лента стягивала медные кудряшки у нее на голове. Она сидела на лавочке под газовым светильником, накрытым жестяным колпаком, и поначалу его не видела. Он же видел ее хорошо и, замерев на месте, любовался ее пышными формами, поскольку всегда отдавал предпочтение полным женщинам. Наконец она повернула голову в его сторону, увидела в сгущавшихся сумерках его силуэт и, улыбнувшись, указала ему на свою лавочку. Уэлкам поначалу решил не придвигаться к ней слишком близко, хотя кожа у него была довольно светлая и в сумерках трудно было определить, к какой расе он относился. Итак, расположившись на противоположном от нее конце лавочки, он некоторое время сидел довольно чинно и рукам воли не давал, но потом не выдержал и протянул руку в надежде дотронуться в темноте до ее пальцев. При этом он всей грудью вобрал в себя исходивший от нее тяжелый, приторный аромат цветочных духов. Эдди вздохнула, повернулась на лавочке и посмотрела на него в упор.

— Я согласился принять участие в еще одном деле, — сказал он. — Но это в последний раз.

Эдди наклонила голову, принимая его слова к сведению, а потом кивком указала на расставленные на площади столы.

— Все, что ты здесь видишь, — мое. Я все это купила, — сказала она. — И очень дешево. Когда я здесь окончательно обоснуюсь, то открою ресторан. Возможно, приобрету один из вон тех домов. — Она кивнула в сторону застроенного солидными каменными и кирпичными зданиями делового квартала, который, забирая от площади вверх, шел к центру города.

— Тебе в деловой хватке не откажешь, — с уважением сказал Уэлкам.

— Я всегда мечтала заниматься серьезными делами.

Уэлкам стиснул ее руку и ласково сказал:

— Ты в этой жизни много страдала — от душевной боли, людской злобы и мужской неблагодарности. Пора начинать новую жизнь.

Эдди с минуту сидела молча, вперив взгляд в задний двор церкви, находившейся на противоположной стороне площади.

— Ты Неда видел?

Уэлкам ждал этого вопроса.

— Он о тебе спрашивал.

Эдди молча ждала, что он скажет дальше.

— Они поженились.

Она довольно долго молчала, потом засмеялась глубоким грудным смехом, который не на шутку взволновал Уэлкама, и сказала: