Первые несколько часов Нед гнал коня, словно одержимый, совершенно не думая о бедном животном. Но постепенно сжигавшая Неда ярость стала выветриваться, уступая место обыкновенному здравому смыслу, настоятельно взывавшему к тому, чтобы он поберег силы своего скакуна, который, хотя и был неказист на вид, оказался, по счастью, выносливым и довольно резвым. К тому же особенно спешить Неду было незачем. Не приходилось сомневаться, что, когда он доедет до Уот-Чир, Эммы там уже не окажется, а отыскать в темноте ее следы будет не легче, чем наполнить пожарную бочку наперстком. Так что Неду в любом случае предстояло ждать рассвета.

Он придержал лошадь, переводя ее на легкую рысь. Ярость, сжигавшая его последние часы, остыла до такой степени, что он уже мог трезво взглянуть на происшествие с Эммой. Что и говорить, она обделала дельце очень умно, можно даже сказать, блестяще. В этом смысле она показала себя настоящей профессионалкой, как говорится, мошенницей милостью божьей. Непонятно только, почему она избрала объектом своих манипуляций именно его, Неда. Зачем, в самом деле, тащиться в Налгитас и обворовывать такого бедолагу, как он, когда легко можно найти человека поближе и с гораздо большими деньгами? Что-то здесь было не то, бессмыслица какая-то. И потом: кто она — эта Эмма? Как Нед ни напрягал память, вспомнить пару мошенников, работавших по подобной схеме, ему не удавалось. Быть может, в таком случае они с Джоном приехали с Востока?

Хотя найти дорогу до Уот-Чир Нед смог бы и с закрытыми глазами, когда на небе высыпали звезды, он обрадовался. Ничто не предвещало бури вроде той, Что обрушилась на них с Эммой, когда они спускались в каньон. Впрочем, стоило только Неду перенестись мыслями в ту ночь, как у него снова появилось сильнейшее искушение пришпорить лошадь. Но он уже овладел своими чувствами и гнать не стал; более того, сделал небольшую остановку и спешился, чтобы дать передохнуть и себе, и своему коню.

Когда Нед достиг Уот-Чир, было уже далеко за полночь. Как далеко, Нед со всей уверенностью сказать не мог, поскольку часов у него не было. Расседлав и стреножив лошадь, Нед расстелил одеяло прямо на траве неподалеку от станции и прилег. Перед тем как уснуть, он внимательно огляделся и, заметив задвинутый под платформу красный ковровый саквояж, поднялся и вытащил его оттуда. Ошибиться было невозможно: саквояж принадлежал Эмме. Раскрыв его, Нед обнаружил в нем ее черное платье, соломенную шляпу и желтый кофейник, который он приобрел в Джаспере. Этот кофейник он купил Эмме в подарок, и она оставила его здесь специально, чтобы его уязвить. Что ж, очень может быть, он заберет его с собой и при встрече, если таковая, конечно, состоится, вернет ей. При этой мысли Нед криво ухмыльнулся, но кофейник все-таки взял и поставил рядом со своими седельными сумками. Нед пожалел, что не догадался перед отъездом заглянуть в салун и купить бутылку ржаного виски — больше всего на свете ему сейчас хотелось напиться. С другой стороны, может, оно и к лучшему, что у него не оказалось выпивки: завтра его мучило бы похмелье, а подумать предстояло о многом.

Завернувшись в одеяло и раздумывая о том, кто же такая Эмма, Нед погрузился в сон. На рассвете его разбудили оводы, вившиеся с басовитым жужжанием у него над головой. Почесывая места укусов, он присел на своем ложе, и, не успев еще окончательно проснуться, он снова принялся размышлять о том, к какому разряду преступниц следует причислить Эмму. Из разговоров и личных наблюдений он знал, что из всех женщин чаще всего противозаконной деятельностью занимаются проститутки. Но были еще среди женщин и карточные шулеры. К таким, например, относилась Эдди. Эмма могла также быть грабительницей банков. В том, что она на это способна, Нед имел возможность убедиться лично. Но профессиональной грабительницей Нед бы ее не назвал; скорее всего, она была высококлассной мошенницей. Нед неожиданно вспомнил о ходивших одно время слухах о мошеннице из Колорадо, которая специализировалась на изъятии денег у неженатых мужчин. Нед напряг память, пытаясь припомнить, как звали ту женщину: тоже, кажется, Эмма — или что-то в этом роде. В самом деле, как же ее звали? Нед точно помнил, что в ее имени был слог «эм». Или, может быть, «ма»? Нед покатал этот слог во рту, несколько раз произнес: «Эм-эм-эм», а потом проделал ту же операцию со слогом «ма». И сразу же в его сознании всплыло нужное имя: Ма — Ма Сарпи!

Нед выпрямился, сидя на одеяле, и, потирая укушенную оводом руку, стал вспоминать, что, собственно, он об этой самой Ма Сарпи слышал. Выяснилось, что не слишком много. Говорили, что за свои проделки она угодила в тюрьму и отбывала срок где-то в районе Брекенриджа. «Интересно, — подумал Нед, — какой же срок закон определил этой старушке?» Он предположил, что она была в возрасте, поскольку ее называли Ма — «мамаша». Часто ее жертвами становились отпетые негодяи; казалось, она кому-то за что-то мстила. Местному населению это импонировало, и в графстве она пользовалась известной популярностью. Но Нед считал, что она выбирала жертвы среди нарушителей закона по той простой причине, что знала: в полицию они жаловаться не пойдут. Кроме того, Ма Сарпи никогда не покушалась на последнее, брала сравнительно небольшие суммы, и те, кого она надувала, предпочитали закрывать глаза на свою потерю вместо того, чтобы ей мстить. Вполне возможно, поначалу она и впрямь ставила своей целью рассчитаться с некими обидчиками, но потом превратилась в обыкновенную преступницу.

Но есть ли у нее брат? Об этом он ничего не слышал. Тут Нед с размаху хлопнул себя ладонью по лбу: ну разве можно быть таким идиотом? Джон Роби никакой Эмме не брат. Он ее любовник или муж — вот он кто. По некой непонятной ему самому причине эта мысль вызвала у Неда новый взрыв бешенства.

Эмма следила глазами за поездом, пока он не скрылся из виду, потом стянула с себя платье и швырнула его на платформу. После этого она попыталась развязать шарф, которым Эдди примотала кошель с деньгами к ее талии, но узел не поддавался, и она решила оставить все, как есть. В конце концов, предложенный Эдди способ перевозки денег был ничем не хуже любого другого. Развязав завязки корсета и высвободив его из-под шарфа с кошелем, Эмма сняла корсет и надела мужские брюки для верховой езды и клетчатую рубашку, которую из-за жары решила пока не застегивать. Натянув сапоги, она стала выкладывать из коврового саквояжа свои пожитки — жакет, портрет Джона в рамке, подаренную матерью брошь, часы на цепочке, томик стихов, пальто, кожаные ковбойские перчатки, наполовину готовое лоскутное одеяло, сумку с принадлежностями для шитья и карманные часы, которые она прикалывала к жакету. Потом она вынула и поставила на землю рядом с саквояжем кофейник. Эмма никогда не была особенно сентиментальной, поэтому сейчас никак не могла взять в толк, почему она засунула его в саквояж, а не оставила в «Чили-Квин». Джон наверняка стал бы из-за этого над ней подсмеиваться, а ей этого не хотелось. Поэтому она снова положила кофейник в саквояж вместе с черным платьем и корсетом, после чего задвинула саквояж под платформу, где ему предстояло гнить до скончания веков. Все остальные вещи она аккуратно разложила перед собой на платформе.

Уэлкам собрала ей в дорогу поесть; Эмма расстелила салфетку, в которую был завернут завтрак, и положила на нее свои припасы. Хотя она была не голодна и еда не вызывала у нее никакого аппетита, дорога ей предстояла дальняя, а останавливаться и терять время на перекусы было нельзя; поэтому она без всякого аппетита сжевала сандвич с курятиной и надкусила яблоко, отложив кусок пирога с корицей на потом. Уэлкам знала, что она любит пирог с корицей, и испекла его специально для нее. Если разобраться, заботливость и предупредительность Уэлкам основательно скрасили ей те две недели, которые она провела в «Чили-Квин», хотя, конечно, нельзя отрицать, что временами негритянка бывала излишне навязчивой. Эдди и Нед тоже были с ней очень милы, и то обстоятельство, что ей пришлось основательно их надуть, наполняло сердце Эммы непривычной грустью. Правду сказать, у нее почти с самого начала не лежала к этому делу душа. Эдди оказалась вовсе не такой дурной женщиной, как она предполагала, что же касается Неда, то он был с ней даже слишком добр — предложил ей кров, руку и сердце. Она ничего этого не хотела и не замечала, вернее отказывалась замечать, к чему все идет. Причинять ему боль ей не хотелось, но и выйти из дела, не закончив работы, она не имела права. При всем том мысли о Неде и о ранчо, которое они с Недом при других обстоятельствах могли бы назвать своим домом, повергали ее в печаль.