У самой двери она обернулась и молча устремила на него пристальный взгляд. Джон Уэст поежился под этим обвиняющим взглядом. В эту минуту он понял, что всю свою жизнь она будет его ненавидеть.
Джон Уэст устроил в одном из своих отелей банкет в честь ветеранов, награжденных Крестом Виктории. Он сидел на почетном месте, во главе стола.
Было произнесено много тостов — за родную Ирландию, за архиепископа Мэлона, за успех процессии. Джон Уэст не любил крепких напитков, они плохо действовали на его желудок, но ради такого случая он тоже пил вино. Предложив тост за кавалеров Креста Виктории, он сказал, что жители Австралии и ирландцы будут вечно в долгу у них за то, что они съехались из отдаленных концов страны, чтобы присутствовать на празднествах. Только благодаря великому самопожертвованию солдат Австралия осталась свободной страной!
Джон Уэст выразил удивление, что большинство награжденных Крестом Виктории — всего-навсего рядовые. Ведь каждый из них имеет право на звание полковника. Они сражались на войне, защищая Бельгию. Теперь они прибыли в Мельбурн, чтобы выразить свое сочувствие другой маленькой стране, которая пока что лишена свободы. Эта последняя фраза была лишь повторением слов архиепископа Мэлона, которые Джон Уэст часто слышал от него в последнее время.
Джон Уэст закончил свою речь сообщением о том, что на все его ипподромы бывших фронтовиков будут пропускать бесплатно, а на вакантные должности он намерен принимать только демобилизованных.
После продолжительных аплодисментов стали выступать другие ораторы; последним поднялся член муниципального совета Роберт Ренфри, уже нетвердо державшийся на ногах.
Выражения мистера Ренфри были грубоваты и не совсем подходили к случаю. Он с трудом ворочал языком, пропускал гласные и согласные, и временами речь его становилась совсем невнятной из-за изрядного количества виски, поглощенного им в течение дня, и торчавшей в углу рта сигары. Слушатели поняли только, что, по его мнению, все кавалеры Креста Виктории, конечно, герои, будь они прокляты, но «тут есть человек, который заслуживает этой награды, но почему-то не имеет ее, и этот человек — Джон Уэст».
Мистер Ренфри закончил свою речь заявлением, что «надо бы хорошенько надавать по шее правительству за то, что оно, черт бы его побрал, не положит всем кавалерам Креста Виктории пенсию, хоть по десятке в неделю». Будь он премьер-министром, великодушно заявил мистер Ренфри, он назначил бы всем ветеранам такую пенсию «и даже бóльшую, будь я трижды проклят». Оп выплюнул изжеванный окурок сигары прямо на пол и плюхнулся на стул.
Кавалеры Креста Виктории по очереди выступали с ответными речами. Большинство ограничивалось благодарностью по адресу мистера Уэста и комиссии по празднованию дня святого Патрика, но один из них, ветеран из спортсменской тысячи, сказал, что он сам и его собратья готовы примчаться из любой дали, чтобы выполнить желание своего старого полководца, Джона Уэста.
Последний из фронтовиков, молодой парень с бледным лицом, потерявший ногу во Франции, попросил Джона Уэста ответить вместо него.
— Позор, что правительство дает человеку, потерявшему ногу, такую жалкую пенсию: всего тридцать шиллингов в неделю! — сказал Джон Уэст.
После этого Роберт Скотт предложил выразить благодарность мистеру Уэсту, что присутствующие и сделали, громко стуча кулаками по столу. Мистер Уэст, продолжал Скотт, всегда готов поддержать любое движение, которое ставит себе целью благо народа, но благотворительные дела он делает скромно, не напоказ, и правая его рука не ведает, что творит левая.
— Каждый знает, — заключил свою речь Скотт, театральным жестом указывая на Джона, — что хозяин нашего стола — истинный христианин.
Вечером те же самые гости собрались в доме архиепископа Мэлона. Архиепископ произнес пламенную речь против Британской империи.
Нелли тоже была на приеме. Она сидела рядом с мужем, улыбающаяся, прелестная, но очень бледная. Ветераны наперебой ухаживали за ней, как, впрочем, и все остальные.
Нелли понемногу оживилась и решила завтра устроить ветеранам такой прием, какого они еще не видали. Джон Уэст время от времени испытующе поглядывал на нее. Да, она умеет занимать гостей; непременно надо будет использовать это в будущем.
В день святого Патрика Джона Уэста разбудило утреннее солнце, обещавшее погожий осенний денек. Он быстро встал с постели и оделся. Его охватило радостное возбуждение. По его замыслу, процессия должна была быть грандиозной. То-то будет зрелище!
В девять часов, приколов к отвороту пиджака трилистник, Джон Уэст отправился в город; оказалось, что там уже собирается народ, хотя процессия должна была начаться только в два часа. Он сразу же принялся хлопотать, отдавая последние приказания распорядителям, которым предстояло руководить огромной процессией, начиная с ее отправного пункта на Бурк-стрит. Уже к полудню стало ясно, что такого количества участников и зрителей не собирала еще ни одна процессия за все время существования Мельбурна. Толпы людей запрудили четыре квартала, остановив уличное движение.
На Джона Уэста свалилась тысяча дел сразу, но он выполнял каждое с присущей ему энергией и упорством. Наконец наступила великая минута: прибыл автомобиль архиепископа, с трудом пробиравшийся сквозь толчею под приветственные крики толпы.
Процессия началась. По идее архиепископа Мэлона, ее возглавлял некий обтрепанный, в стоптанных сапогах, усатый человек, несший в руках маленький британский флаг. За ним на почтительном расстоянии следовала машина архиепископа, окруженная почетной стражей — кавалерами Креста Виктории в военной форме, на лоснящихся серых конях; потом шла комиссия по устройству процессии, и в первом ряду ее шагал сам Джон Уэст. В комиссию входили видные граждане-католики — среди них был даже один миллионер более почтенной разновидности, чем Джон Уэст и Роберт Ренфри.
Следом за комиссией под звуки оркестров и приветственные клики, выстроившись по четыре человека в ряд, шли тысячи демобилизованных солдат.
Их сопровождали шестьдесят бывших сестер милосердия. За ними шагали несколько тысяч девочек и мальчиков из католических школ и, наконец, множество самого разнообразного народа. Всюду мелькали австралийские и шинфейнерские флаги, но британский флаг был только один на всю процессию — тот, который нес Шедший впереди оборванец.
Как выяснилось позже, в процессии участвовало примерно двадцать пять тысяч человек, и сто тысяч стояло на тротуарах по пути ее следования. Кое-где под натиском толпы ломались специально сооруженные перила, но многочисленные отряды полиции зорко следили за порядком. В толпе зрителей были «лоялисты» и «оранжисты»; разозленные своим поражением, они надеялись на какой-нибудь скандал, но сами не осмеливались провоцировать столкновения.
Общее воодушевление как бы наэлектризовало атмосферу — никогда, ни до, ни после этого дня, солидные мельбурнские здания не видели подобной процессии. Киноаппараты, трещавшие то тут, то там, возбуждали огромное любопытство. В толпе, теснившейся на тротуарах, многие падали в обморок. Всюду виднелись ирландские значки, кокарды, трилистники, зеленые флаги.
Добродушно-насмешливые аплодисменты толпы подействовали на шедшего впереди оборванца совершенно неожиданным образом. Ведя за собой гигантский людской поток вверх по холму, к зданию парламента, он кланялся на все стороны, расшаркивался и размахивал маленьким флажком. У него была бойкая походка подвыпившего человека. Приходя во все большее возбуждение, он подпрыгивал и приплясывал на ходу, помахивая в знак приветствия своей помятой шляпой. Никогда еще ему не приходилось быть центром внимания стотысячной толпы, и он, видимо, решил полностью использовать этот случай. Нечаянно споткнувшись, он попытался было пройтись на руках, но это оказалось ему не под силу. Тем не менее после архиепископа и безногого солдата, который ехал в автомобиле, подняв на костылях шинфейнерский флаг, развязный человек с флажком был самой заметной фигурой в процессии.
