Матерая неслась во весь мах. За ней с высунутым языком еле поспевал Лобастый.

Уйдя далеко от Синявинских покосов, волчица поднялась в сосновый угор и, наконец остановившись, отдала голос. В ответ прозвучал все тот же предательский голос матерого. Теперь волчица стояла молча. Ее натруженные бока тяжело вздымались. Настороженные уши отчетливо слышали приближение зверя.

Среди чернеющего по склону подлеска замелькала светло-серая тень, и на угор выскочила молодая волчица.

Волки еще некоторое время стояли неподвижно.

От Синявинских покосов снова прозвучал вой. Не обращая на него внимания, старая волчица пошла в глубину леса, а следом тронулись Лобастый и молодая волчица.

Всю ночь шла волчья семья.

Когда забрезжил рассвет, волки вышли к большой, еще по-ночному дремавшей реке. Отсюда, с высокого известкового берега, далеко по пойменным лугам и лесным увалам снова прозвучал жалобный вопль матерой. Она выла часто и долго, и лишь когда стало совсем светло, спустилась к воде.

Больше ждать было некого.

Полакав студеную воду, матерая зашла в реку и, увлекая за собой Лобастого и молодую волчицу, поплыла к тому берегу.

Места вокруг Раздольной веселые, светлые. Все тут есть: и кондовые сосновые боры, и лиственные перелески, и поля.

У Раздольной две речки: одна тихая, задумчивая, вся в черемухе; другая быстрая, озорная, в ивняки прячется.

Жилья вокруг мало. Деревушки одна от другой на многие километры.

Колхозы тут не то чтобы богатые, но крепкие, хозяйственные, и животноводство у них в большом почете, потому как луга кругом и пастбища богаты отменными травами.

Края эти, удобные для поживы, приглянулись старой волчице.

В двух десятках километров от Раздольной хозяйничал малый выводок. Остался он с весны без матери, с одним матерым, и за лето растерял чуть не всех щенят. Однако мест своих матерый не бросил и теперь пиратствовал с двумя прибылыми да с подвалившей к выводку молодой самкой, переярком.

Об этом старая волчица узнала сразу же. Не желая, однако, знакомиться с выводком поближе, она только однажды вместе с Лобастым и молодой волчицей обошла владения матерого и, оставив доступные одному волчьему носу следы и памятки, вернулась в боры к Раздольной.

Сначала серые пришельцы были осторожны. Они часто меняли места, избегали встреч с человеком. На первых порах люди думали даже, что имеют дело с каким-то одним бродягой, как видно, «отшатившимся» от своих собратьев. Однако «отшатившийся бродяга» чем дальше, тем все больше досаждал колхозникам.

Пастухи вооружились берданками, на места происшествий неизменно вызывался «наилучший охотник» Иннокентий Федорович, или попросту Кеша, имевший за свое пристрастие к рябчиковой охоте прозвище «старого рябчика». Но все было напрасно. Серая троица была неуловима, хотя и квартировала чаще всего в бору у Раздольной, под самым Кешиным носом.

Шло время. Уже на осинники отлетал глухарь, и на оголившемся березняке по утрам все чаще качались приодевшиеся в новые черные телогрейки косачики.

На Лобастом теперь была светло-серая теплая шуба с пышной горжеткой, словно наброшенной на крепкую высокую грудь и шею. Этот пышный наряд красиво подчеркивал его сухую голову. И все же было в нем еще много угловатого, щенячьего, что сразу отличало его от взрослых волков.

Матерая не препятствовала самостоятельности прибылого, не мешала ему и только в крайнем случае шла на помощь.

По прихваченной морозцем дороге звонко и весело барабанили некованые копыта. Табун годовалых жеребят резво скакал от Раздольной и уже спускался к речушке. За ней, сквозь все еще не облетевший ольховник, светились луга, зеленела отава.

Речушка была сильно заболочена, с топкими, поросшими рогозом и осокой берегами. Поэтому, чтобы миновать болотину, дорожка тут пробиралась по зыбкой гати, а дальше переваливала через горбатый бревенчатый мостик и снова через гать уходила в луга.

Сбегавшие с угора кони вдруг вздыбились, заметались. Послышался сбивчивый топот, тревожное ржанье, лошади напирали и лезли друг на друга. Сзади растерянно скакал пастух и, не понимая причины смятения, отчаянно стрелял хлыстом.

Вырвавшись из придорожного бурьяна, три страшных зверя погнали к речке одичавшего от страха, отбитого от табуна жеребенка.

Бешено затрещала гать. Жеребенок, срываясь копытами с жердей, осел на все четыре, и дрожа корпусом, в безумном страхе затоптался на месте.

Впереди, на мосту стоял Лобастый. Его ощеренная, с прижатыми к затылку ушами, башка была чуть опущена и вытянута навстречу коню. Корпус, подобно сжатой пружине, напряжен и недвижен. Только нервно вздрагивающий конец толстого хвоста выдавал возбуждение и боевую готовность.

Замкнув страшную западню, волки остановились.

Стоя сзади коня на почтительном расстоянии, матерая казалась спокойной и даже миролюбивой. Холодные немигающие глаза волчицы глядели из раскосых глазниц с внимательным любопытством.

Молодая волчица хоть и старалась во всем подражать матери, однако заметно нервничала, нетерпеливо переступала лапами.

Нервы несчастного, попавшего в западню животного не выдержали. С тревожным ржанием жеребенок бросился с настила и, глубоко увязая в болоте, тяжело поскакал в сторону.

Этого только и ждали волки. Вслед за конем в болото метнулись огромные серые тела зверей…

Через час на место происшествия прибыл председатель колхоза с Иннокентием Федоровичем и двумя пастухами. В руках у Кеши была одностволка двадцатого калибра, заряженная «сеченым картечем», у председателя — малокалиберная винтовка, а пастухи вооружились увесистыми батогами. Однако волков на месте не оказалось.

Следствие вел сам Кеша. Он долго лазал по болоту, осматривал жалкие останки коня, измерял и сравнивал между собой волчьи следы. Председатель сидел на мостике и, наблюдая за Кешиной работой, смолил цигарку. Пастухи, как понятые, опершись на батоги, стояли сзади и тоже наблюдали за «старым рябчиком».

Наконец председатель не выдержал:

— Иннокентий Федорович! Давай вылазь! Я сегодня в область звонить стану. Пущай волчатника посылают!

Вот уже третий день на вконец простывшую землю падает запоздавший ноябрьский снег. Выплывая из бездонной черноты ночи на свет Кешиного оконца, мохнатые снежинки повисают в воздухе и словно с любопытством заглядывают в избу.

Четвертый день здесь гостят волчатники.

За столом у пузатого самовара в нижней рубахе сидит Василий Дмитриевич Субботин. Его, старого и опытного волчатника, охотники называют просто и почтительно: Митрич.

Митрич кряжист, невысокого роста, на первый взгляд кажется медлительным в движениях. Как и все настоящие следопыты, он не очень охоч на слово, предпочитает лишний раз послушать.

Напротив него, привалясь к стене, сидит большой, распаренный горячим чайком Барсуков.

Иннокентий Федорович, щупленький, живой, хлопочет у бездонного самовара. Все эти дни его буквально распирает от гордости. Как же! Ведь ни у кого другого, а у него остановились эти знаменитые гости.

Отодвинув кружку, Митрич повернулся к Барсукову:

— Что, Ваня, долго еще задарма колхозный хлебушко жевать будем?

— Что ж поделаешь? Только думается мне, Василий Митрич, что завтра волки на приваде будут. Голод не тетка. По себе знаю. Я бы, например, не выдержал.

Настроение у охотников шло на лад. Сегодня, наконец, тройка серых разбойников подала о себе весточку. Правда, телятины они не отведали, но бугор, на котором Кеша вот уже с неделю назад выложил приваду, обошли трижды.

То, что волки не тронули привады, охотников не смутило. Не сходя с саней, они разобрались в оставленной на снегу волчьей грамоте и, проехав с полкилометра по выходному следу, повернули к Раздольной. Преследовать голодных волков не было смысла. Решено ждать до следующего утра.