Высокий, щемящий душу голос зверя креп, разливался над лесом и вдруг, достигнув предельной силы, потек на убыль, затих и, наконец, в каком-то тоскливом выдохе оборвался. Всполошившиеся переярки некоторое время молча покрутились близ матери и один за другим влились в нестройный звериный хор. Лобастый не находил себе места. Новое, незнакомое еще чувство тоски и страсти овладело всем его существом. Он сновал меж волками, скулил и, наконец, не выдержав, громко взвизгнув, залаял. Над дрогнувшей тишиной еще раз взорвался, затрепетал над лесом мощный тоскливый призыв, и, наконец, замер, оставив в неожиданно воцарившемся безмолвии оцепенение и тревогу…

Волки шли с логова. Впереди сторожкой рысцой бежала волчица. Следом за ней поспешал Лобастый. Не давая ему отставать, сзади шли переярки. Лобастый с непривычки быстро устал. Но, чувствуя за собой жаркое дыхание молодой волчицы, он, спотыкаясь и путаясь в траве, наддавал ходу.

Было совсем светло, когда, перейдя на шаг, волки, наконец, вышли из леса. С возвышенности открывались бескрайние просторы света и зелени. Такого Лобастый еще не видал ни разу. Куда ни глянь, всюду блестели росой и переливались ярким зеленым глянцем луга. Далеко за ними светилась охваченная лучами зари щетка хвойного леса.

Широкая озерина живописно вписалась в зеленую раму лугов и была совсем близко. Ближний ее берег чернел изрытой копытами почвой. От него, влево по лугу, туда, где за шапками тополей блестели росой крыши фермы, бежали овечьи тропы.

Волки разбрелись по угору в широкую цепь и, прикрываясь пирамидками можжевельника, стали спускаться в луга. Лобастый шел рядом с матерью в центре. Неподалеку от пастушьей тропы звери остановились. Сюда уже ясно долетали окрики пастухов, глухое разноголосое бряканье боталов, блеяние овец и мычанье коров.

Как только из далеких кустов ольховника на луга высыпали первые овцы, волки легли.

Табун растянулся. Пастухи, отчаянно ругаясь, свистя и стреляя хлыстами, все еще собирали коров у поскотины, а головной черный лохматый баран был уже совсем рядом.

Сквозь траву Лобастый хорошо видел бежавших мимо него овец. Прижимаясь к земле, он все время чувствовал близость матери и в любую минуту готов был выполнить ее волю. Тело волчицы, подобно мощной пружине, подобралось, дрогнуло и…

На чистый луг из травы в едином порыве взметнулись страшные звери и огромными прыжками понеслись к обезумевшим от страха животным.

Охваченные кольцом овцы в паническом страхе скакали прямо к воде. Уцелевшие от окружения некоторое время бестолково метались по лугу, потом разрозненной массой понеслись к поскотине.

Однако волки почему-то медлили. Сбив в плотную кучу к самой воде одичавших от страха овец, переярки уселись по сторонам. Волчица, прижав уши и нервно помахивая хвостом, прошла перед носом Лобастого и, увлекая его за собой, ринулась к озерине. Лобастый, не отставая от матери, влетел в самую гущу стада. Увидев страшные клыки волчицы, брызнувшую из овечьей шеи струю крови и опрокинутое на спину животное, Лобастый понял, что нужно делать и что ждут от него мать и сидящие по сторонам волки. Он бестолково кидался по сторонам, кусал, рвал шерсть, порой попусту лязгал зубами, но снова и снова бросался на жертву.

Завершить кровавую операцию помогли переярки.

Лобастый, уперевшись передними лапами в тушу овцы, жадно рвал мясо. С поскотины показались люди. Крича и размахивая палками, они, выбиваясь из сил, тяжело бежали по лугу и были уже совсем близко.

Оторвавшись от еды, волки внимательно следили за приближающимися пастухами. Волчица первая, не желая подпускать их слишком близко и в то же время не проявляя сколько-нибудь заметной тревоги, рывком закинула себе на спину овцу и, не торопясь, пошла в угор. Лобастый потянул было за собой тушу, но тут же бросил ее и пустился догонять мать. Только переярки еще некоторое время жадно хватали парное мясо и, допустив бегущих людей совсем близко, под крики и улюлюканье заскакали следом…

У логова Лобастый долго вместе со всеми лакал воду. Потом он поднялся к поляне и, покрутившись под пихтой, как все взрослые волки, устроился на отдых.

Время шло к полдню. Припаленная августовским солнцем земля отдавала жаром. Ни куриного переполоха, ни собачьей брехни. Даже неугомонные голуби и те попрятались, распушились и молча отсиживались в тени.

Под бездомной телегой, что без передка и с одной задранной к нему оглоблей торчала из крапивы на задах барсуковского огорода, врастяжку лежали Гай и Лапка. Бока их тяжело вздымались, глаза были закрыты. Но вот брякнула щеколда, скрипнули тяжелые ворота. Гай перевалился на грудь, вскинул голову и сторожко замер.

В огород вошел Сашка, только что вернувшийся из районного центра. Оглядевшись, он вложил в рот пальцы и лихо опоясал округу разбойничьим свистом.

Через огород огромными прыжками, с поднятой головой, чуть боком, совсем-совсем по-волчьи скакал Гай. Сзади него черным клубком катилась Лапка.

Прижав уши, Гай вильнул на ходу большим, по-щенячьи нескладным корпусом и с разлета взметнулся на грудь своего хозяина. Чуть не сбитый с ног, Сашка отпрянул назад, но тут же его лизнула Лапка. Гай же, не желая, видимо, мешать мачехе, отскочил в сторону.

Уважение и любовь к Лапке у Гая граничили с раболепным преклонением. Он беспрекословно выполнял любое ее собачье желание и, как тень, всюду мотался за своей новой матерью. Пока Гай был маленьким, это не казалось забавным. Но теперь, когда этот серый верзила при появлении мачехи бросал миску с едой и, пуская слюни, покорно следил издали за Лапкиным завтраком, картина представлялась смешной и трогательной.

Друзей — прежде всего мальчишек — у Гая было несчетное множество, и этим он прежде всего был обязан приветливому и ласковому нраву своей маленькой мачехи. У нее Гай научился обходительному обращению со всей домашней живностью. Нашел даже общий язык с презирающим всех соседских кобелей огромным хозяйским котом Митькой. Будучи иногда в хорошем расположении духа, рыжий Митька позволял Гаю даже всякие сентиментальности.

Единственно, с кем Гаю не удавалось наладить приятельские отношения, — это с деревенскими кобелями. В большинстве случаев, узрев появившегося на улице Гая, дворовая братия опрометью кидалась к своим домам и, треща ребрами о подворотни, скрывалась в надежных крепостях. Иногда, однако, случалось, что зазевавшийся кобелишка неожиданно оказывался у самого волчьего носа. Гай весело отплясывал вокруг зеваки, припадал на передние лапы, доверительно помахивал хвостом. Словом, шел на «ты». А смущенный кобель, надежно запрятав хвост под самый живот, робко щерился и потихоньку, бочком, отступал к спасительной подворотне.

Правда, среди лаек и дворовых собачонок было несколько маститых бойцов, настоящих, знающих себе цену, зверовых охотников. Они не скрывали своей неприязни к вражьему отпрыску. Но, видимо, учитывая его родственные отношения с Лапкой, беспечный нрав и детскую веселость, снисходительно прощали ему все нелепые выходки.

Совершенно особое, ни с чем не сравнимое место в кутерьме звериных чувств Гая занимал Сашка.

Тут было все. Любовь и привязанность. Безграничное доверие и преданность. Постоянное неукротимое стремление быть рядом, ощущать его близость, исполнять желания. А в общем все это можно было называть обожанием. В воспитании Гая немалую роль играли и сам Иван Александрович, и Маша, и даже бабка Андреевна. Все они любили волчонка.

И все же Сашка оставался Сашкой. Главное, что покорило и привязало к нему Гая, — это необыкновенное внимание и постоянное желание Сашки заинтересовать и без того любознательного волчонка все новыми и новыми таинствами окружающей его жизни. А за старания в науках Гай вознаграждался лакомствами и поэтому с особым прилежанием выполнял волю хозяина. Словом, было за что обожать Сашку.

Ласково похлопав по брюху перевернувшуюся вверх тормашками Лапку, Сашка подошел к Гаю и потрепал его за уши.