Барсуков снова дважды провыл волком. Потом он улыбнулся сыну и кивнул на Гая:

— Отведи-ка, сынок, его в сторонку. Не гоже ему смотреть на это.

С этими словами Иван Александрович взялся за нож.

Возвращение Лобастого в свой коренной район сначала принесло ему сытную и вольготную жизнь. Троица серых разбойников в течение месяца безнаказанно разгуливала по лесам и лугам. Ни в Шатры, ни в другие деревни волки не заглядывали. Предводимые сильной и мудрой матерой волчицей, они путешествовали от одного лосиного стойбища к другому и всюду находили себе корм.

Однако привольной жизни Лобастого скоро настал конец. В поведении матерой волчицы все больше и все заметнее проявлялась нервозность. Она стала раздражительна и все чаще показывала Лобастому свои белые, как фарфор, клыки. Неласков с Лобастым был и его новоявленный отчим — матерый волк. Новых охот волчица больше не предпринимала, а предпочитала довольствоваться остатками от прошлых набегов. При этих трапезах Лобастому становилось совсем лихо. Устрашенный лютым материнским оскалом, он отсиживался в стороне, а после ухода матерых, помусолив чисто оглоданные кости, снова понуро плелся вслед ушедшей на дневку матери.

Однажды поздним вечером, поднявшись с дневки, волчица выбралась на проселочную дорогу и трусила по ней до самой полночи. Сзади вплотную за ней бежал матерый. Лобастый по привычке замыкал шествие, держась на расстоянии.

Была лунная, светлая ночь, когда малоезженная лесная дорожка вывела волков на Синявинские покосы. Здесь волчица, повернувшись к выбежавшему из леса Лобастому, ощерилась. Лобастый сейчас же остановился. Убедившись, видимо, в безропотном повиновении сына, волчица перестала щериться и, сойдя с дороги, пошла к увалу. Вслед за ней ушел и матерый…

Теперь одиночество Лобастый переносил легче. Обосновавшись на том же Синявинском увале, между логами и речкой Говорухой, он часто встречал следы матерого, однако свиданий с ним не искал.

Когда по Предуралью вовсю разгулялась весна, жизнь стала куда вольготней. Лобастый начал поправляться. Ввалившиеся за последнее время бока зверя заметно выровнялись, однако выглядел он все же ужасно. Куда только девалась его звериная красота? Вместо пышной, роскошной шубы теперь на боках и груди висели лишь жалкие лохмотья. На хребте и шее, словно спелые бобы, болтались досыта напившиеся волчьей крови клещи.

Возвращаясь с охоты, Лобастый любил завернуть на укромное лесное польце. Здесь он устраивался на куче прошлогодней соломы и, подставляя бока ласковому весеннему солнышку, часами приводил свою шкуру в порядок.

Шли дни. Никто не нарушал распорядка жизни Лобастого. Однако он ни на один час не терял привычной бдительности и своего лютого врага — человека — не забывал никогда. Были случаи, когда он слышал неприятный запах его следов. Тогда шерсть на его спине поднималась, верхняя губа нервно вздрагивала, и, обеспокоенный и рассерженный, зверь спешил прочь.

В ту ночь, когда над Синявинскими лесами хлестал дождь и с самого вечера куражился неуемный ветер, Лобастый на охоту не вышел. Свернувшись под лохматой пихтой и надежно упрятав нос в основание облезлого хвоста, он уже чуть не сутки пребывал во власти нескончаемых звериных снов. Только уши, как верные часовые, были настороже и бдительно охраняли покой спящего волка.

Когда настало холодное утро и вокруг кружились непоседливые снежинки, издалека, от самых Синявинских логов, прилетел и, вырвавшись из лесного шума, глухо кашлянул выстрел.

Лобастый вскочил. Подобно локатору, его уши были в состоянии с невероятной точностью определить место рождения любого звука. Теперь звук пришел с вершины логов. Оттуда, куда ушла его мать и куда всегда уходили следы матерого. Непонятная тревога охватила Лобастого.

В этот день он больше не ложился. Не находя себе места, бродил по лесистому увалу. Иногда подолгу стоял на его вершине и чутко вслушивался в шум леса. К вечеру Лобастый добрался до Говорухи. Забредя в студеную воду, он жадно шлепал языком, потом, пройдя по отвершку, осторожно поднялся на сосновый взлобок и оказался у старой сухой сосны. На поляне, запутанные желтой прошлогодней травой, валялись позеленевшие от времени кости. Лобастый не мог вспомнить свое первое логово, но от всего, что он видел и чувствовал здесь, веяло родным и уютным. Обойдя поляну, он впервые за весь прожитый в непрестанной тревоге день, спокойно улегся у корневища сухого дерева.

Когда к вечеру притих измотанный непогодой лес и над Говорухой протянул первый вальдшнеп, по следу Лобастого на взлобок поднялся матерый. При его появлении Лобастый вскочил на ноги, но, сразу узнав знакомого зверя, спокойно пошел навстречу. Не проявляя ни радости, ни раздражения, звери обошли и обнюхали друг друга, спокойно устроились по своим лежкам.

На рассвете матерый провел Лобастого к осиротевшему логову. Потом они спустились под гору и обошли шиповник, где лежало ободранное и закиданное валежником тело волчицы. Близко к ней они не приближались. Здесь все еще витал еле уловимый, но ужасно устойчивый человеческий запах.

Волки ушли. Только теперь, окончательно убедившись в тщетности своих поисков, матерый, не останавливаясь более и не петляя по лесу, повел Лобастого на первый совместный разбой…

К концу подходило лето. О кровавых делах матерого волка и крупного переярка теперь знали во всех соседних с Шатрами деревнях. Километрах в пятнадцати от Шатров тоже пиратствовал волчий выводок, но разговоров о нем было значительно меньше.

По настоянию колхозников Барсуков и Птицын были вынуждены организовать облаву на волков. Желающих принять в ней участие было много, но в успех ее охотники не верили. Однако убедить колхозников в бесполезности этой затеи они не могли и в лесу все же основательно, хоть и без толку, пошумели.

Расплата за грабеж пришла позже. Настало наконец время, когда осторожности и хитрости хищников с успехом можно было противопоставить знание и охотничье мастерство.

После крепкого утренника, как часто бывает в погожее бабье лето, в обеленные инеем леса заглянуло теплое солнышко. Его косые ласковые лучи, слизнув с еланей и луговин непрошеную белизну осени, уже гонялись за снежными зайчиками в лесной чащобе. Растроганные таким нежданным теплом, березки роняли золотую листву. В полном безветрии на землю медленно, словно нехотя, падали их желтые лепестки.

Внизу, у ручья, в кромке большой светлой елани, с утра царило необычайное оживление. Над останками задранной вчера отставшей от табуна телки беспрестанно перелетали сороки и сойки. Их беспокойная трескотня в утренней тишине леса звучала назойливо. На высокой сосне сидела одинокая ворона и тоже методично, дрыгая хвостом и бесперебойно встряхивая опущенными вниз крыльями, орала, сзывая товарок.

Утром тут опять пировали волки. Туго набив животы и не чувствуя никакой заметной опасности, на дневку звери остались поблизости. Пройдя немного вверх по ручью, они поднялись на крутой солнечный угор и среди кустов можжевельника на полянке, усеянной посиневшими рыжиками, устроились на дневку.

Здесь, на ветерке, их не так одолевали злые осенние мухи, а теплое солнышко пригревало весь день. К вечеру, сползая за противоположный лесистый склон, солнце в последний раз лизнуло острые вершинки можжевельника.

От ключа потянуло прохладой. Лобастого давно мучала жажда, но, разморенный сытостью, он упорно не двигался с места.

Вдруг умиротворенную тишину вечернего леса прорезал громкий призывный голос волчицы. В далеких лесах еще трепетало его непогасшее эхо, а там, на елани, уже зародился новый, срывающийся на высоких тонах, вой молодого волка.

Вскочив с лежек, волки внимательно вслушивались в голоса волчицы и тоскливо скулящего переярка. Непрошеные гости были где-то совсем близко, там, где лежала недоеденная телка. А переярок снова завыл, жалобно и призывно.

Матерый больше не раздумывал. Не отдавая голоса, он спустился в низину и, готовый проучить непрошеных дармоедов, осторожно пошел ручьем к елани. Лобастый хотел было последовать его примеру, но, неожиданно изменив направление, пошел к елани горой. Он был очень встревожен. Лобастому казалось, что он уже когда-то слыхал этот голос волчицы, и отдельные его нотки странно ассоциировались в его звериной памяти с чувством какого-то неопределенного еще страха.