– Не реви, – скрипуче бормотала семенившая рядом дама. – По-королевски сегодня поужинаем, давно мои детушки такого блюда не едали… Умненькая, хорошенькая, воспитанная – не девочка, а пирожное! Только рева. Так ревет, что разбудила его, как же я опять его убаюкаю?

Куренок возился в сумке и пищал, как будто невнятно ругался почти по-человечески, но Тимодии было не до него. Душа провалилась в пятки: на них надвигался, словно корабль в узком канале, огромный полицейский. Если поймет, что перед ним преступница, сразу арестует. Она добропорядочно опустила глаза, всем своим видом показывая, что она вместе с этой дамой, знать ничего не знает о краже крысиного яда из лавки на улице Гравюр.

Полицейский поверил, что она хорошая, и не стал ее забирать, даже учтиво посторонился, уступая дорогу.

Обшарпанные булыжные закоулки, затопленные вечерней тенью, как будто пытались закрутиться в клубок, и Тимодия вскоре потеряла представление о том, в какой стороне садится солнце – отсюда его не видно, закат заслоняли дома, сдвинутые впритык друг к другу. Из окон, прикрытых жалюзи, пахло едой, доносились голоса. Один раз дамы, сидевшие с чашками на балкончике второго этажа, принялись тихонько обсуждать их:

– Дживенда, смотри, это идет та самая гадалка! Вон, видишь, как раз под нами прошли!

– Которая в синем платье и коричневой пелерине?

– Да, да, и она всегда носит с собой эту сумку, хотя я бы с такой невзрачной серенькой сумкой по улице не пошла. Чего ж она себе новую не купит? Верно, с внучкой идет. Как начнет гадать – всю правду скажет, и берет недорого, но кроме денег ей обязательно надо отдать какую-нибудь свою вещь… – После этого говорившая добавила, громко и льстиво: – Доброго здоровьица, матушка!

– Доброго, доброго… – проскрипела та в ответ вороньим голосом.

А девочка так удивилась, что даже плакать перестала. Их послушать, так ее спутница выглядит совсем обыкновенно! Где же тут синее платье и коричневая пелерина, когда она одета по-другому? И почему сумка «невзрачная серенькая», если на ней штук восемь заплаток разного цвета: есть и розовая, и желтая, и лиловая, как слива, и светло-зеленая… Лоскуты линялые, с разлохмаченными краями, пришиты неаккуратно, но все равно такое разноцветье сразу бросается в глаза! Как будто те две тетушки видели со своего балкона вовсе не то, что видит Тимодия. Наверное, у обеих слабое зрение.

Она была воспитанной девочкой и не стала говорить об этом вслух.

Куренок забился еще сильнее, так что она чуть не выронила свою ношу.

– Сюда, сюда! – оглянувшись на нее, нетерпеливо прикрикнула провожатая.

Они повернули в просвет меж дровяных сараев. Обереги от пожаров, намалеванные синей краской на скверно оштукатуренных стенах, облупились и нуждались в подновлении.

– Давай же скорее!

Тимодию дернули за руку, и она, запнувшись, растянулась на земле, сумка шлепнулась рядом. Тот, кто сидел внутри, затих – то ли его оглушило, то ли испугался. Зато старушка сразу сменила гнев на милость:

– Ох, да что ж это за беда! Не ушиблась, не испачкалась, ручки-ножки целы? Дай-ка я посмотрю, бедняжка…

Не переставая скрипуче ворковать, она усадила Тимодию возле стены. Ее лицо оказалось совсем близко, и девочка почувствовала оторопь: длинный нос свисал, как вялый овощ, отличаясь от последнего разве что цветом – серовато-смуглый в блеклых рыжих веснушках, а глаза, похожие на смородину, блестели скорее недобро, чем ласково. Пахло от нее не так, как обычно от старых людей: этот странный для человека запах наводил на мысли о мышах, раздавленных ящерицах, заплесневелых погребах и подвалах. Не напрасно ли Тимодия с ней пошла? Может, лучше убежать от нее?..

– Коленку не зашибла, ножку не подвернула?

Она проворно расшнуровала и сдернула с ног ботинки, ощупала ступни твердыми, как ветки дерева, пальцами – небрежно и наспех, словно изображая лекаря в игре. Тут же сама ее обула, туго затянула шнурки и, подхватив девочку под мышки, поставила на ноги. Взяла за руку, подобрала испачканную в пыли сумку и заспешила дальше.

– Сударыня, извините… Ой…

Но старушка не останавливалась, так и волокла ее за собой. Раза два Тимодия едва не ушиблась о стенку, да еще ботинки давили… Они же теперь надеты неправильно, левый на правую ногу, правый на левую!

А мама говорила – так никогда и ни за что нельзя делать. Однажды Тимодия попробовала, и мама сильно ругалась, даже несколько раз ее шлепнула, а в следующие дни рассказывала сказки о том, как кто-нибудь обувался наоборот, и его заманивал или утаскивал по своим тропкам волшебный народец.

Тимодия поняла, что попалась. То-то и выглядит эта старая дама необычно, и пахнет от нее не по-человечески… Да это же, наверное, тухурва, которая ловит на съедение плохих детей! А она, никаких сомнений, плохая: сначала чужое в лавке своровала, потом ушла без спросу, после того как напекла для учителя ядовитых пирожков. Вот и попалась.

Но почему на тухурву с ее свисающим до верхней губы носом, кружевами из рваной паутины и сумкой в разноцветных заплатках не обратил внимания никто из прохожих на улице, даже попавшийся навстречу полицейский?

Когда о ней говорили те две тетушки на балконе, было ясно, что тухурва кажется им не такой, как на самом деле. Волшебный народец, находясь среди людей, маскируется мороком, однако маги видят его истинный облик сквозь ложную личину, об этом в маминых сказках тоже было. Тимодия увидела то, что есть взаправду, только это ее не спасло.

Она попробовала вырваться, но жесткая старушечья лапка вцепилась так, что клещами не разожмешь. Попыталась на ходу скинуть ботинки, но шнурки были затянуты и завязаны накрепко.

Она же волшебница, и если б она знала нужное заклинание…

Перед ними распахнулась со скрипом облезлая дверца с такой низкой притолокой, что взрослому пришлось бы согнуться. Скорее всего никто из людей эту дверцу не видит, как будто ее там нет. Или она все-таки есть для всех, но наглухо заколочена, и проржавелый замок никаким ключом не откроешь.

В темном зеве уходила вниз лестница, озаренная слабым светом подвешенных в паутине гнилушек. Возле стен по краям ступеней росли белесые поганки на хлипких ножках. Сами ступени были щербатые, но удобные – в самый раз для ходоков небольшого роста.

Дверца позади со стуком захлопнулась.

Тухурва, плотоядно хихикая и скаля острые тускло-коричневые зубы, волокла девочку вниз. Приходилось не отставать от нее, чтобы не полететь кубарем. Из сумки выскочил кто-то весь в колючках, как еж, с плутоватой рожицей и в крохотных башмачках с начищенными медными пряжками. Свернувшись клубком, он покатился в мерцающий гнилушечный полумрак, подпрыгивая на каждой ступеньке. Да Тимодия еще раньше поняла, что никакой там не куренок.

Внизу ветвилась путаница душных полутемных помещений – кажется, это называется «катакомбы». За очередным поворотом открылась просторная зала, тускло освещенная множеством плошек с волшебными шариками. По стенам серыми лохмотьями свисала паутина, а пол был скрыт под слоем мусора – подметки, перья, рваное тряпье, но больше всего высохших обглоданных костей. И народца тут собралось полно.

Больше всего было гнупи, или, как их еще называют, черноголовых – уродливых коротышек с длинными сизыми носами и черной щетиной вместо волос, покрывающей не только головы, но и загривки. Они щеголяли в тяжелых деревянных башмаках, красных или зеленых курточках и рваных штанах. К своим курточкам гнупи относятся любовно и кичливо, а штаны для них сойдут какие угодно.

В одном из углов устроился здоровенный, с кресло размером, чворк с лоснящимся заплывшим лицом и улиточьими рожками на макушке. За спиной у него была раковина, но он вряд ли смог бы забраться в нее целиком – чересчур отъелся. Брюхо выпирало вперед, словно громадный шар, и сцепить поверх него пухлые, как у младенца, ручки ему нипочем бы не удалось. Чворки глотают всякие мелкие вещицы, оброненные людьми на пол, забытые или потерянные. Судя по виду этого чворка, его разбухшее пузо скрывало в себе несметные сокровища. Впрочем, скорее всего клад состоял из медяков, пуговиц, огрызков карандашей, пробок, наперстков, бусинок, детских игрушек и чайных ложек.