Обратим внимание, что для изложения своей позиции он избрал, казалось бы, нейтральную тему, но он это сделал умышленно. К юбилею Вождя Академия наук издала книгу, в которой была опубликована статья «Языкознание в сталинскую эпоху». В ней академиком И. Мещаниновым и профессором Г. Сердюченко восхвалялась «перестройка (какое знакомое слово! — К.Р.) теории языкознания, осуществленная в послеоктябрьский период крупнейшим советским языковедом и новатором в науке академиком Н.Я. Марром».
Указывая, что свое учение о языке Марр создавал «под непосредственным сильнейшим воздействием ленинско-сталинской национальной политики и гениальных трудов товарища. Сталина», авторы утверждали, что язык — «это сложнейшая и содержательная категория надстройки», «незаменимое орудие классовой борьбы». Восхваляя учение Марра о «стадиальности развития языков», авторы доказывали, что оно основывается «на учении товарища Сталина об образовании наций в период развивающегося капитализма».
Сталин решил остановить эту явную конъюнктурную спекуляцию. 20 июня 1950 года «Правда» опубликовала его статью «Относительно марксизма в языкознании», написанную в форме ответов на вопросы. Он отверг утверждение, что положения «учения Марра» о том, что «язык есть надстройка над базисом», «классовый характер языка», «стадиальность развития языка» являются марксистскими. Используя в качестве примера языкознание, он, по существу, осудил складывающуюся в научной среде порочную тенденцию — практику создания непогрешимых официальных «кумиров».
Сталин пишет: «В органах языкознания как в центре, так и в республиках господствовал режим не свойственный науке и людям науки. Малейшая критика положения дел в советском языкознании, даже самые робкие попытки критики так называемого нового учения в языкознании преследовались и пресекались со стороны руководящих кругов языкознания.
За критическое отношение к наследству Н.Я. Марра, за малейшее неодобрение учения Н.Я. Марра снимались с должностей или снижались по должности ценные работники и исследователи в области языкознания. Деятели языкознания выдвигались не по деловому признаку, а по признаку безоговорочного признания учения Марра».
Очевидно, что выбор Сталиным, казалось бы, довольно нейтральной темы — «языка» — не случаен. На отвлеченном примере он осудил экстремизм в науке, групповщину и конъюнктурность, обострившиеся в академической среде. То взаимное «затаптывание», которым стали пользоваться люди науки. В том числе и критиковавшие сторонников Лысенко.
«Общепризнанно, — поясняет Сталин научным «светилам», — что никакая наука не может развиваться без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создавалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала самовольничать и бесчинствовать…
Если бы я не был убежден, — делает предупредительную оговорку Сталин, — в честности товарища Мещанинова и других деятелей языкознания, я бы сказал, что подобное поведение равносильно вредительству. Как это могло случиться? А случилось потому, что аракчеевский режим, созданный в языкознании, культивирует безответственность и поощряет такие бесчинства (курсив мой. — К.Р.)».
Смысл написания этой сталинской статьи был даже не в осуждении «ошибок Марра». И не в демонстрации своих познаний в лингвистике, как это примитивно излагали «критики» Вождя в период так называемей оттепели. Он предотвращал развитие радикализма при борьбе с оппонентами в науке. Так же, как статьей «Головокружение от успехов» Сталин остановил перегибы в коллективизации, а затем — антагонистическое противоборство, перешедшее в предвоенной чистке в синдром «ежовщины», он останавливал экстремизм. Он возразил против поверхностного, догматического и начетнического подхода к науке.
Вслед за этой статьей в июле — августе 1950 года появились его ответы Крашенинниковой, Санжееву, Белкину, Фуреру, Хлопову. В полемике с последним он, в частности, осудил догматический подход к марксистским формулам.
«Начетчики и талмудисты, — пишет Сталин, — рассматривают марксизм, отдельные выводы и формулы марксизма как собрание догматов, которые «никогда» не изменяются, несмотря на изменение условий развития общества. Они думают, что если они заучат наизусть эти выводы и формулы и начнут их цитировать вкривь и вкось, то они будут в состоянии решать любые вопросы в расчете, что заученные выводы и формулы пригодятся для всех времен и стран, для всех случаев жизни. Но так могут думать лишь люди, которые видят лишь букву марксизма, но не видят существа, заучивают тексты выводов и формул марксизма, но не понимают его содержания (курсив мой. — К.Р.)».
Выступая против догматизма в философии, Сталин пояснял: «Марксизм как наука не может стоять на одном месте, — он развивается и совершенствуется. В своем развитии марксизм не может не обогащаться новым опытом, новыми знаниями… Марксизм не признает неизменных выводов и формул, обязательных для всех эпох и периодов. Марксизм является врагом всякого догматизма».
Поясняя существо проблемы, он предупреждающе указал, что наука будет обречена на гибель, если в той или иной сфере будет устанавливаться монополия на истину. Пророчество Сталина подтвердилось ходом истории; и догматическое упрощение марксизма привело к общему кризису мировой философии. К ренегатству с горбачевско-ельцинским лицом.
Но в рассматриваемый период его мысли нашли отклик в научной среде. Поняв и приняв аргументы Сталина, П. Капица в письме от 30 июля 1952 года жалуется Вождю: «Вы исключительно верно указали на два основных все растущих недостатка нашей организации научной работы — это отсутствие научной дискуссии и аракчеевщина…
После вашей статьи о языкознании, к сожалению, аракчеевщина у нас не прекращается, но продолжает проявляться в самых различных формах, я лично самую вредную форму аракчеевщины нахожу тогда, когда, чтобы исключить возможность неудач в творческой научной работе, ее пытаются взять под фельдфебельский контроль… Аракчеевская система организации науки начинает применяться там, где большая научная жизнь уже заглохла, а такая система окончательно губит ее остатки».
Несомненно, что, подобно тому как борьба за самоутверждение развивалась в научной и творческой среде, точно так же она возникала и в политических эшелонах власти. Но особенно остро она проявлялась в сфере, связанной с органами государственной безопасности.
Напомним, что генерал-полковник B.C. Абакумов стал министром госбезопасности еще в мае 1946 года. До назначения на министерский пост с 14 апреля 1943 года он являлся Замнаркома обороны и одновременно начальником Главного управления контрразведки, известного под названием СМЕРШ (смерть шпионам).
Однако по линии Центрального Комитета Министерство Госбезопасности (МГБ) с марта 1946 года и до смещения с поста секретаря ЦК в конце января 1949 года курировал начальник Управления кадров ЦК М.А. Кузнецов. «С декабря 1949 года, — пишет В. Кожинов, — куратором МГБ в ЦК являлся не кто иной, как Никита Сергеевич Хрущев!»[48]
Хрущев появился вторично в Москве после того, как 16 декабря «за зажим критики, отсутствие самокритики и неправильное отношение к кадрам» был выведен из Оргбюро и освобожден от должности секретаря ЦК и 1-го секретаря МГК Г.М. Попков. Кстати, Попкова не лишили всех постов. Он остался руководителем Моссовета, но на его место в партийной иерархии и пришел будущий «обличитель» репрессий.
Напомним, что возвращение в декабре 1949 года в столицу обеспечило Хрущеву не только место руководителя московской партийной организацией, но и пост секретаря ЦК. Это позволило ему продолжить вскарабкивание к вершине высшей власти. Вывод из Политбюро «ленинградцев» повысил реальную кредитоспособность этого внешне простоватого, услужливого, но чутко понимавшего конъюнктуру карьериста.
