В воскресенье 1 марта в служебном помещении дачи, примыкавшем к комнатам, где жил Сталин, с 10 часов утра дежурили старший сотрудник для поручений при Сталине подполковник Михаил Гаврилович Старостин, помощник коменданта дачи Петр Лозгачев и подавальщица-кастелянша Матрена Бутусова.
Саму охрану дачи осуществляло особое подразделение МГБ. Часовые осуществляли охрану с собаками всей территории по периметру между двумя деревянными заборами. Возле ворот на въезде находилась «дежурная» — помещение старших офицеров охраны. Проверка приезжавших на дачу производилась у шлагбаума на повороте к даче с Минского шоссе, вторая проверка осуществлялась у ворот, а третья — при входе на дачу.
При смене караула новый начальник принимал от сменяемого рапорт, в котором устно и письменно указывались наиболее существенные события, случившиеся за время несения службы. Таким образом, годами копилась совершенно секретная информация, и она фиксировала все связанное с охраной Сталина, в частности, сведения о посещении дачи посторонними лицами. Такая документация должна быть в «Архиве президента». Поэтому можно практически с протокольной достоверностью установить обстоятельства смерти Сталина.
Но если эта информация не сохранилась, значит, она уничтожена умышленно. Тогда остается лишь перефразировать поэтическую мысль Маяковского: если информацию уничтожают, «значит, это кому-то нужно. Значит, необходимо…» было скрыть следы. И это уже не маленький «плевочек» в историю, а сокрытие преступления.
Все комнаты дачи и дежурных помещений соединялись внутренней телефонной связью — домофоном. Аппараты домофона стояли в каждой комнате, кроме них, везде, где мог находиться Сталин, имелись телефоны правительственной связи и обычной московской коммутаторной сети.
Но и это не все. Во всей мягкой мебели дачи стояли датчики, сигнализировавшие охране о перемещениях хозяина, на контрольное табло поступала также информация о том, какая дверь в комнатах открывалась или закрывалась.
Помещение, в котором находились Лозгачев и Старостин, размещалось в служебном доме, соединенном с дачей коридором длиной в 25 метров. Двери, ведущие в жилые комнаты дачи, никогда не запирались. Охрана не могла бояться потревожить своего подопечного, поскольку отношения Сталина и прикрепленных, как, впрочем, и другого персонала, были простыми и неофициальными.
Конечно, охрана не могла вести себя так, как рассказывает Лозгачев. При первых же сомнениях в естественности обстановки и установлении необычности в поведении Сталина самое простое, что мог сделать начальник караула, — это позвонить вышестоящему начальнику. Впрочем, Старостин просто обязан был позвонить министру МГБ Игнатьеву, являвшемуся одновременно руководителем Управления охраны.
Известен такой эпизод: по субботам Сталин ходил в баню, построенную на территории дачи. Эта процедура занимала около часа, но однажды он не вышел в отрезок этого времени — через 20 минут охрана доложила заместителю начальника Главного управления охраны МГБ полковнику Н.П. Новику. Тот позвонил Игнатьеву, и еще через 26 минут телохранитель и полковник Новик «бежали с фомкой» к бане, чтобы взломать дверь. Правда, тут она открылась, и на пороге появился слегка заспанный Сталин.
Но продолжим рассматривать «наивности» Лозгачева: «Ну что ж, говорю, я пойду… Обычно входим мы к нему совсем не крадучись, иногда даже дверью специально громко хлопнешь, чтобы он слышал, что ты идешь… Ну, я открыл дверь, иду громко по коридору, а комната, где мы документы кладем, она как раз перед малой столовой, ну, я вошел в эту комнату и гляжу в раскрытую дверь в малую столовую (курсив мой. — К.Р.), а там на полу Хозяин лежит и руку правую поднял… вот так. — Здесь Лозгачев приподнял полусогнутую руку. — Все во мне оцепенело. Руки-ноги отказались подчиняться. Он еще, наверное, не потерял сознание, но и говорить не мог. Слух у него был хороший, он, видно, услышал мои шаги и еле поднятой рукой звал меня на помощь.
Я подбежал и спросил: «Товарищ Сталин, что с вами?» Он, правда, обмочился в это время и левой рукой что-то поправить хочет, а я ему: «Может, врача вызвать?» А он в ответ так невнятно: «Дз… дз» — дзыкнул, и все.
На полу лежали карманные часы и газета «Правда». На часах, когда, я их поднял, полседьмого было, в половине седьмого с ним это случилось. На столе, я помню, стояла бутылка минеральной воды «Нарзан», он, видно, к ней шел, когда свет у него зажегся».
Так примитивно, этим упоминанием о валявшихся на полу часах Лозгачев хочет зафиксировать точное время. Хотя часы (если они были) могли остановиться и не от удара, а по окончании механического суточного завода. Правда, для смещенного ночного режима работы Сталина завод часов около 7 часов не типичен — обычно он в это время спал. Очевидно и то, что показание на циферблате «6 час. 30 мин.» совершенно не означает вечер, а точно так же время шесть часов тридцать минут утра, но все-таки запомним эту деталь.
И напомним, что Хрущев указывал: участники совещания ушли от Сталина между 5 и 6 часами утра 1 марта. Именно после этого якобы поступила абсурдная команда охране — «спать». Конечно, по глупости необычный «приказ спать» охрана могла воспринять как приятный сюрприз, но по любому уставу караульной службы — сон часового на посту является воинским преступлением и карается наказанием, в зависимости от тяжести связанных с ним последствий, вплоть до расстрела.
Лозгачев это прекрасно знал и, по-видимому, иносказательно хотел сообщить, что охрану «загипнотизировал» чей-то категорический приказ: не заходить в помещения. Поэтому его слова не следует воспринимать буквально.
Но если Сталин потерял сознание вскоре после ухода посетителей, то к моменту его обнаружения в таком состоянии он лежал без помощи уже 17 часов. Вместе с тем больной контролировал себя. Полупарализованный, обездвиженный и утомленный, собрав волю, он ждал помощи и, только когда она появилась, расслабил волю. Теперь он мог положиться на свою охрану.
Но Лозгачев проговорился. Оказывается, охрана могла вызвать врача самостоятельно, без консультаций с вышестоящими начальниками. Впрочем, было бы абсурдом, если бы такой возможности не было. Пусть читатель простит за откровенные нелепости: а если бы кто-то из охранников «ломом» подавился? Что тогда делал бы комендант дачи? А если бой?…
Но охрана не сделала этого естественного и единственно здравого шага. Вместо этого она стала связываться с «начальством». «Пока я у него спрашивал, — рассказывает Лозгачев, — ну, наверное, минуты две-три, вдруг он тихо захрапел… слышу такой легкий храп, будто спит человек. По домофону поднял трубку, дрожу, пот прошибает, звоню Старостину: «Быстро ко мне в дом».
Пришел Старостин, тоже оторопел. Хозяин-то без сознания. Я говорю: «Давай его положим на диванчик, на полу-то неудобно». За Старостиным Туков и Мотя Бутусова пришли. Общими усилиями положили его на диванчик. Я Старостину говорю: «Иди звонить всем без исключения». Он пошел звонить. А я не отходил от Хозяина, он лежал неподвижно и только хрипел. (Сейчас установлено, что хрип мог быть признаком ненормальной работы сердца. — К.Р.)
Старостин стал звонить в КГБ (Лозгачев путает название МГБ. — К.Р.) Игнатьеву, но тот испугался и переадресовал его Берии и Маленкову. Пока он звонил, мы посовещались и решили перенести его в большую столовую на большой диван…
Мы перенесли потому, что там воздуха было больше. Мы все вместе это сделали, положили его на тахту, укрыли пледом, видно было, что он очень слаб, пролежал без помощи с семи вечера (Сталин пролежал без помощи с шести тридцати утра — уже 17 часов! — К.Р.). Бутусова отвернула ему завернутые рукава сорочки — ему, наверное, было холодно. В это время Старостин дозвонился до Маленкова.
В ответ Георгий Максимильянович пробормотал что-то невнятное и положил трубку. Спустя примерно полчаса Маленков позвонил нам и сказал: «Берию я не нашел, ищите сами». Старостин бегает и шумит: «Звони, Лозгачев». А кому звонить, когда все уже знают о болезни Сталина. Прошло еще полчаса, звонит Берия: «О болезни товарища Сталина никому не говорите». Также мигом положил трубку».
