Губернатор Степан Анатольевич Петуховский укрылся от изнурительных забот на своей загородной потаенной вилле. Уже встал из благоухающей ванны. Отер свое немолодое мясистое тело махровым полотенцем, с удовольствием разглядывая в зеркало розовые пятна здоровья, появившиеся на плечах и груди. Причесал гребешком влажные, начинавшие редеть волосы. Не преминул взглянуть на свою большую белую ладонь, прослеживая на ней линию жизни, которая спускалась до самого запястья, суля долгие безбедные годы, прибавление богатства и славы, скончание века в неопределенном туманном будущем, от которого его отделяло множество благополучных и насыщенных дней.

Облачился в халат, сунул большие ступни в расшитые бисером, с загнутыми носками восточные шлепанцы, предвкушая изысканные услады. В спальне, на широкой кровати, его поджидала прелестная девочка с белым бантом, в розовом платьице, с босыми ножками и голыми ручками, в которых она держала синеглазую говорящую куклу. Степан Анатольевич представлял, как станет играть с сиротой, ласкать, целовать, а потом отшвырнет куклу, сделает страшные глаза, зарычит, закричит, ударит мягкое тельце и, загораясь неуемной страстью от вида детских слез, накинется на беззащитную жертву, придавит своим огромным тяжелым туловищем.

Он вышел в гостиную, обставленную золоченой мебелью, которую выполнил для него известный краснодеревщик из Праги. Среди китайских ваз, африканских масок, индийских бронзовых танцовщиц, едва заметный, на ампирном столике, стоял телефон цвета слоновой кости, без циферблата, с советским старомодным гербом. Соединял губернатора с Кремлем, откуда иногда раздавался вкрадчивый, мурлыкающий, как у кота, голос, услышав который Степан Анатольевич вытягивался во фрунт.

В гостиной губернатора дожидался помощник, который доставил из приюта сиротку, но не уехал, собираясь сделать доклад.

— Ну ты чего покоя мне не даешь? Кто я, Сталин или Наполеон, чтобы с утра до вечера работать? Может у меня быть досуг, или вы меня круглые сутки будете терзать, собаки вы эдакие?

— Вы сами, Степан Анатольевич, велели остаться и доложить о тревожной обстановке в городе. Как бы нам перед визитом Президента не нажить неприятностей.

— Ну говори, что у тебя, — Степан Анатольевич со вздохом утомленного государственного мужа опустился в золоченое кресло, не запахивая халат, оставляя открытыми толстые волосатые ноги.

— Отчетность по происшествиям, в связи с размещением в городе красных человечков. Число самоубийств увеличилось в шесть раз. Число немотивированных преступлений — в восемь раз. Число массовых уличных драк — в четыре раза. Число психических расстройств — в двенадцать раз. Число уезжающих навсегда из города — в три с половиной раза, — помощник многозначительно посмотрел на губернатора, гордясь своей осведомленностью. — Страхи, Степан Анатольевич, которые распространяются в городе, привели к появлению слухов, достоверность которых трудно проверить. Так, в сводках дорожно-транспортных происшествий упоминается, что два красных человечка угнали с платной стоянки «лендкруизер», гоняли на большой скорости по ночному городу, пока ни врезались в витрину универсама, повредив магазин и машину. Якобы трое красных человечков учинили дебош в ночном клубе «Хромая утка», где открыли стрельбу из травматического оружия, ранив двух посетителей. Группа красных человечков совершила налет на кассу супермаркета и похитила дневную выручку. И наконец, два красных человечка напали на учительницу музыки, которая возвращалась домой по вечерней улице, и жестоко ее изнасиловали. Все это вызывает ропот в городе и грозит нарушить социальную стабильность, которой вы добивались с такими усилиями. И мы можем столкнуться с волнениями как раз накануне визита Президента.

Помощник умолк, и Петуховскому показалось, что тот тайно злорадствует, упрекает губернатора в неспособности управлять губернией. Ждет приезда Президента, который подпишет указ о недоверии, и место уволенного Петуховского займет его конкурент и соперник, глава областной думы Дубков Иона Иванович.

— Как же звали этого прохиндея, который расставил на всех углах эти крашенные деревянные чурки? Откуда взялся? Кто привел?

— Этого господина зовут Виктор Арнольдович Маерс.

— Еврей? Кто позволил? Кто допустил?

— Я вам доложил, Степан Анатольевич, что этот господин ссылался на Владислава Юрьевича. Вот вы его и приняли.

— Мало ли какие есть на свете Владиславы Юрьевичи! — заносчиво воскликнул Петуховский. И тут же осекся, посмотрев на правительственный телефон. Вспомнил мурлыкающие, вкрадчивые интонации, от которых пугливо замирало сердце. — Пора с этим кончать. Все чурки убрать и сжечь. Этого Маерса выпроводить из города, а перед этим снять показания в полиции. Можешь быть свободным, иди!

Степан Анатольевич отпустил помощника, испытывая раздражение, был готов перевести его в гнев и обрушить на несчастную сироту.

Он услышал тихие шаги, и в гостиную вошел человек в длинном, до пола, балахоне с остроконечным капюшоном, какие бывают у католических монахов. Человек остановился перед Степаном Анатольевичем, опустил капюшон, и Петуховский узнал Маерса. Невзрачное одутловатое лицо. Маленькие тусклые глаза. Белесые брови. Лысеющий череп. И на бледном лбу яркое, как лепесток мака, пятно, словно со лба содрали лепесток кожи.

— Вы? Маерс? Как вы сюда попали? Вас пропустила охрана? — изумился Петуховский.

— Но вы же сами, Степан Анатольевич, послали за мной. Я бросил все дела и приехал. Хотелось рассказать, как идут приготовления к празднику. Поверьте, это будет нечто грандиозное. Президент будет в восторге. Не сомневаюсь, вас ждет повышение.

— Вы что, издеваетесь? — Петуховский побагровел, видя, как весело заблестели глазки Маерса под белесыми бровями. — Вы уставили весь город своими чертовыми чурками, от которых свихнулась половина населения, бабы рожают уродцев, женихи и невесты сразу после венчания идут на мост и кидаются в реку, а мой министр культуры повесился в кабинете, потому что в его окно смотрел этот красный гном.

— Но, Степан Анатольевич, все это наветы. Вы же современный человек. Я работаю во благо города и вас лично. Когда президентский кортеж появится на центральной площади, где будет возвышаться огромная деревянная скульптура красного цвета…

— Молчать! — взревел Петуховский, видя, как из глаз Маерса полетели смешливые лучики. — Молчать, я вам говорю! — крик его был истошен, щеки стали свекольного цвета, на кулаках взбухли и затрепетали синие вены, так что Маерс, боясь удара, отвернулся и заслонил лицо балахоном.

— Дурите русского человека, маерсы, баерсы! Сколько же вас расплодилось на русском теле! В унитаз загляни, и оттуда какой-нибудь Маерс выглядывает! Уже ни одной русской песни не услышишь, ни одной русской картины не увидишь. Везде ваши еврейские штучки, от которых душу воротит. Ведь эти твои красные гномы, это же черти, которые пришли за русской душой! Я, конечно, не сталинист, но понимаю Сталина, который вас, маерсов, гонял. Да не догонял, вы же его и уморили!

Петуховский гневно расхаживал вокруг согбенного Маерса, прятавшего лицо в капюшон. Ему хотелось пнуть его, поддеть под ребро, услышать жалобный крик.

— Я же за твои мерзкие выходки могу тебя упечь лет на десять. Могу тебя в соляные шахты отправить, и ты станешь, как соленый огурец. Могу твою еврейскую морду натянуть на твою еврейскую жопу, и получится крендель. И будет у нас по этому поводу праздник. И вся Европа приедет смотреть. А мы тебя будем показывать и деньги брать в областной бюджет. Вот такая рыба-фиш получается! Чего ж ты молчишь?

Петуховский испытывал наслаждение, чувствуя, как жалобно склонился Маерс, как страшится он этих грозных слов, как бурлит в нем гнев, который он понесет в своей набухшей от негодования груди в соседнюю спальню, где на розовой простыне сидит прелестная сиротка с синеглазой говорящей куклой.

— Ну чего ты, Мойша, молчишь?

Маерс медленно распрямлялся, боясь показать разгневанному губернатору свое несчастное лицо. Выпрямился, сильным движением сбросил блеклый балахон. И перед изумленным Петуховским предстал морской офицер в белоснежном кителе, в золотых эполетах, с золоченым парадным кортиком, с набором орденских колодок, среди которых на пурпурной шелковой ленте красовалась сердцевидная медаль. Лицо офицера было властным, презрительным. Нижняя губа оттопырилась, выражая брезгливость. Ордена, позументы, золоченый кортик сияли, и на лбу офицера пламенел лепесток мака.