— А я вот кто такая!

Вера легко вскочила, покинула прозрачную тень и скользнула под солнце, которое охватило ее, стеклянно зажгло ее волосы, воспламенило шелковое платье. Она шагнула в цветы, в их фиолетовое, ало-золотое волненье. Плеснула руками, затрепетала длинными пальцами и полетела, не касаясь земли, закружилась среди цветов, превращаясь в шелковый вихрь. Садовников ей любовался, читал солнечную бегущую надпись, которую она оставляла в своем полете. В бессловесном танце она говорила ему: «Я прекрасна». И он обожал ее плещущие руки, ее стройные пляшущие ноги, ее прекрасное лицо, на которое вдруг падали черные стеклянные волосы, а потом ее пунцовые губы снова улыбались ему, и смотрели обожающие, полные солнца глаза. Она говорила ему: «Я люблю тебя». И танцуя, целовала его, обнимала, клала ему на грудь голову, и они скрывались под покрывалом цветов, и полевая птица тихо свистнула над ними, прозрачная от лучей. Она говорила: «Ты герой, бесстрашный воин, творец!» Боготворила его, увенчивала венком из волшебных цветов, и он принимал ее восхваления, был исполнен сил, был готов продолжать свои странствия к голубой звезде, веря в неизбежность победы. Она говорила: «Посмотри на меня. Я дарована тебе судьбой. Нам уготовано счастье, мы будем с тобой неразлучны». И он читал летучую надпись с дивной буквицей, которую украшали цветы и травы, стрекозы и бабочки, и его ненаглядная танцевала среди трав и цветов.

В железном ангаре, где прежде размещалась авторемонтная мастерская, полицейский полковник Мишенька разминал усталые мускулы, приседал, нагибался, делал взмахи руками. Молчаливый араб с фиолетовым лицом и черными кудрями устанавливал на замызганном полу стол, два стула. Принес ведро с водой, в которой плавал алюминиевый ковшик. Среди верстаков с тисками, лебедок с цепями, обрезков железа и масляной ветоши сновали красные деревянные гномы, проворные роботы. Гремели металлом, раздували паяльную лампу, ворошили горящие угли в жаровне. Полковник Мишенька снял форменный китель с погонами, повесил на спинку стула и, оставшись в одной рубахе, обратился к арабу:

— Ну что, Ахмед, давай сюда первого.

Араб сделал повелевающий жест в сторону красных роботов, и те проворной гурьбой кинулись к дверям в железной стене, разделяющей ангар на две половины. И через минуту подтащили к столу упиравшегося Ефремыча, напоминавшего медведя, на которого насели собаки. Роботы толкнули Ефремыча на стул и отступили, и тот, растрепанный и рассерженный, вращал глазами, глядя на полковника Мишеньку, на его добродушное деревенское лицо.

— Ну что, Петр Ефремович, голуба ты моя. Вот ведь какая буза в нашей с тобой жизни. Тебе бы сейчас рыбку ловить, а мне бы в баньке париться, а мы заместо этого друг на друга пялимся.

— Чего надо, полковник? — Ефремыч косился на серебряный погон кителя с тремя звездами.

— Да ничего мне не надо, Петр Ефремович. Они на тебя всякую хрень повесили, думают, я им поверю. Что ты, дескать, коммунистический подпольщик, и готовишь покушение на Президента. Что у тебя в затоне склад оружия, и ты мастеришь из марганцовки и мыла всякие бомбы. Что ты никакой не Ефремыч, а генерал КГБ. Чего только они ни брешут? Скажу тебе честно, я их послал подальше.

— А чего же ты хочешь? — Ефремыч недоверчиво смотрел на радушное лицо полковника, не находя в нем никакой для себя угрозы.

— Давай, Петр Ефремыч, по-божески. Мы с тобой два русских человека. Поймем друг друга. Ты мне скажешь, и разойдемся.

— Чего сказать-то?

— Где звездолет?

— Чего? Какой звездолет? — Ефремыч изумленно уставился на Мишеньку.

— Ну, Петр Ефремыч, ну хватит тебе ваньку валять. Скажи, где звездолет, и разойдемся. Ты — рыбку ловить, я вениками в баньке хлестаться.

— Не знаю никакого звездолета, — Ефремыч фыркнул, крутанув нечесаной головой. — Был у нас в научном центре недостроенный челнок, но его американцы увезли на убой. Я под колеса тягача лег, но меня вытащили и отметелили до полусмерти.

— Ладно, — полковник Мишенька одобрительно улыбнулся. — Правильно мыслишь. Кто же даром будет давать информацию. Вот тебе условия. Сто тысяч рублей, и квартира в центре, напротив супермаркета в новом доме. И ты покажешь, где звездолет.

— Да какой, к черту, звездолет. При этой власти одни жополеты остались. Давай, полковник, меня отпускай.

Полковник Мишенька улыбался, качал головой, одобряя неуступчивость Ефремыча, знающего цену секретной информации:

— Добро, Петр Ефремович, знаешь ты или нет? Американцы открывают в городе новый научный центр. Собирают среди русских кадры, которые работали в советское время. Мне поручили пригласить тебя на работу. Зарплата — пять тысяч долларов в месяц. Квартира, дача, машина с шофером. Поездки на стажировку в Штаты. Согласен? Вот и ладно. А теперь скажи, где звездолет?

— Не знаю никакого звездолета. Давай меня выпускай!

Полковник Мишенька грохнул кулаком по столу, лицо его стало красным и страшным:

— Сука рваная! Заговоришь у меня! Мешок с говном! На весь город сейчас завоняешь! — он повернулся к арабу. — Подвесь-ка его, сделай из него барбекю!

Красные гномы налетели гурьбой на Ефремыча. Он пытался их сбросить, но железная хватка с нечеловеческой силой стиснула его запястья. Лязгнули наручники. Ефремыча подтащили к лебедке. Заурчал мотор, и он повис на цепях, раскачиваясь на крюке.

— Ну что, кабан, скажешь, где звездолет? — полковник Мишенька близко рассматривал набрякшее лицо Ефремыча.

— Хрен тебе в рот, а не звездолет! — плюнул в него с крюка Ефремыч.

— Ахмед, подпали ему яйца!

Красный робот, ловко орудуя деревянными руками, стянул с Ефремыча башмаки. Другие расторопные гномы вынесли из угла жаровню с углями и подставили под свисающие ноги Ефремыча. И тот взревел, дико закричал, забился на цепях, стараясь согнуть в коленях ноги, но пламя углей жгло пальцы, пятки, стопы, и они дымились, пузырились, а полковник Мишенька, отирая плевок, расхаживал перед ним, повторяя:

— Где звездолет, свинья? Где звездолет, кабан?

Боль, которую испытывал Ефремыч, была ужасна. Он кричал, кусал себе губы, рвался в цепях, а огонь сжигал его кожу, обугливал мышцы, бежал по костям вверх, к голове, в которой разбухал ком слепой боли, выдавливал из черепа глаза, вываливал в крике язык. Сквозь слезы он видел смеющееся лицо полковника, — «Где звездолет? Где звездолет?» — красных человечков, араба, кочергой мешающего угли в жаровне. И, проваливаясь в безумие, вновь всплывая из него своей яростной ненавидящей душой, хрипло, захлебываясь, запел:

— Вставай, страна огромная… о-о-о… вставай на смертный бой!.. Не могу больше!.. С фашистской силой темною, с проклятою ордой!.. Гад, мусор вонючий!..

— Где звездолет? — орал полковник Мишенька, стараясь перекричать жуткую песню. А Ефремыч, содрогаясь от мук, хрипел:

— Пусть ярость благородная вскипает, как волна!.. Идет… война народная… священная война!..

Полковник Мишенька вырвал у араба кочергу и ударил Ефремыча в лоб. Тот затих, уронив на грудь голову. Роботы оттащили жаровню. Ефремыч висел на цепях. Ноги его дымились. Из разбитой головы текла кровь, падала на бетонный пол. Полковник Мишенька жадно пил воду, лязгал зубами об алюминиевый ковшик.

— Давай следующего, — приказал он арабу.

Следующим был врач-психиатр Марк Лазаревич Зак. Худощавый, бледный, с рыжеватой копной мелко вьющихся волос, с водянисто-голубыми глазами, окруженными красноватыми веками, он при аресте не успел снять халат и теперь сидел на стуле перед полковником, запахивая полы не слишком свежего халата.

— Ну, жид, чего пялишься? Чуешь, почему тебя от твоих жидовских дел оторвали? Или мне тебе объяснить?

Марк Лазаревич тоскливо замер, предчувствуя непоправимую беду, глядя на могучие плечи полковника, его жилистые кулаки и играющие желваки, на рубаху, залитую водой, с красными брызгами крови.

— Не понимаю, в чем я провинился, — пролепетал он и умолк.