— Время такое тревожное, мадам! — извинительно заметил полковник, раздосадованный смехом дамы. — Вы снимаете дачу в Ораниенбауме?

— Время действительно тревожное! — заметила дама и не стала отвечать на вопрос полковника. Без крайней необходимости никогда не сочиняла небылицы. В ее положении, сложном и опасном, каждое лишнее слово могло вызвать новую опасность.

— Мы едем к крестной матери… У нее именины, и мы везем подарок! — Леля решила помочь маме.

Девочка говорила правду — так объяснила мама, когда они садились на извозчика, а Марфуша устанавливала в пролетку сверток в клетчатой материи. У тети Оли именины были не один раз за летние месяцы. Тетя Оля, веселая и радушная, каждый раз крепко обнимала ее и угощала мороженым. И она любила к ней ездить, несмотря на неудовольствие Марфуши. Марфуша вечно твердила: «Девочку погубите, барыня… Погубите ни за понюшку табаку…» Леля не понимала, почему такие приятные поездки, когда ее облачали в невиданные наряды (Катя ревела от зависти), могут погубить. Только Марфуша зря слов никогда не тратила, и на сердце Лели — холодок. Когда в купе их встретил жандармский офицер, то Леля увидела, что маме это неприятно. Вот и принялась читать французский роман и делать замечания на французском языке. В спокойном состоянии мама всегда говорила по-русски. Леля совсем упала духом, когда в купе начал заглядывать длинный жандарм и человек в штатском с неприятным лицом. Она очень любила маму и боялась за нее. Только мама не выказывала неудовольствия, читала свою противную книгу да слегка похрустывала пальцами. Привычка, которую и папа осуждал.

И Леля, подражая маме, тоже держалась с независимым видом. И свободу проявляла болтанием ног да непомерным потреблением конфет.

И в который раз глазела на окрестности Петербурга, их поезд пробегал с обидной поспешностью. Лесистые места сменялись болотами и тополями, покрытыми яркой зеленью. Застыли валуны, залепленные мхом. Среди валунов низкорослые сосны, прибитые ветром и непогодой.

Леля размечталась: хорошо бы среди валунов с Катей поиграть в индейцев. Здесь и прятаться так славно…

Вагон качнуло. Ударили буферные тарелки, паровоз дал протяжный гудок, и поезд начал сбавлять ход. Новая остановка. На перроне, выложенном белым камнем, дежурный махал желтым флажком. И вдруг появился ротмистр и с ним шпик. Выпрыгнули из вагона и заторопились к вокзалу, крошечному, словно игрушечному. О чем-то возбужденно говорили. Шпик совал ротмистру фотографию, но тот, не глядя на нее, сердито кричал.

Сцену эту и мама видела, да бровью не повела. Леля испугалась и стала трясти ее за рукав:

— Мамочка, посмотри, опять эти дяди о чем-то ругаются!

Мама посмотрела в окно, словно не смотрела раньше, и зевнула, прикрыв рот.

— Значит, дядям есть о чем спорить, а ты бы занялась чтением. — Мама достала из сумки книжку с цветными картинками на французском языке.

У Лели вытянулось лицо от обиды. Эти французские книжки она читала два года назад и знала на память. Мама их возит, чтобы доказать ее благовоспитанность. И для конспирации. Леля уже понимала значение этого слова. И она надулась. На этот раз всерьез.

Полковник тоже выглянул в окно и от неудовольствия сердито засопел. Нет, дураками можно пруд прудить. В Управлении он выскажет этой версте коломенской все, что думает. У него решил проверить документы! Это он-то стал личностью неблагонамеренной и этому дуралею неизвестной. Дожили! Нечего сказать! И он раскрыл газету «Петербургский листок».

— Простите, пожалуйста, вы не могли бы рассказать сказку?.. — послышался тоненький детский голосок.

Полковник опустил газету и увидел просящие глаза девочки. Девочка сосала леденец, в руках скомканная яркая обертка. Лицо, худое и бледное, чем-то не соответствовало фигуре. Это тот редкий случай, когда фигура полная, а лицо худенькое. «Ничего, родители раскормят, — уныло думал полковник, недовольный всем на свете. — Раскормят, потом будут кричать, что сердце плохое. Где ему быть хорошим, коли кормят без меры и разума. И начнут катать на воды в Баден-Баден, заодно и посетуют, как отстала Россия от Европы. Главное, предлог есть, а за деньгами дело не станет».

— Не приставай к господину со всякими глупостями, — нравоучительно заметила дама, и в глазах вспыхнули сердитые огоньки. — Ты уже большая и должна заниматься своими делами без посторонней помощи. Очень дурно навязываться незнакомым людям.

— К сожалению, сказок не знаю. Мои сказки — одни ужасы да страшные истории. Ты извини меня, дружок! — Полковник сокрушенно покачал головой. — Сказки расскажет на ночь мама…

Леля хотела возразить, что сказки ей рассказывает Марфуша, а мамы по вечерам и дома-то не бывает. Но промолчала. Вспомнила, что мама строго-настрого запретила рассказывать чужим, как они живут. И адреса не называть, как и имен, ни мамы, ни Марфуши. Почему — это Леля не совсем понимала, но верила маме бесконечно. Мама о пустяках просить не будет.

Показался Ораниенбаум. На кирпичном вокзальчике крупные буквы, которые за версту прочитать можно. Домов не видно, их скрывали густые липы да устремленные ввысь тополя.

Над Ораниенбаумом бушевал буран. Тополевый пух, подобно первому снегу, прикрывал стриженые газоны, висел на резных кленовых листьях, крошечными комочками приклеивался к стволам лип. Комочки вертелись каруселью в теплом воздухе и шарахались от малейшего дуновения ветерка. На зернах красноватого песка, которым усыпаны дорожки, пуховая кисея. Подобно пчелиному рою, пух распадался при каждом неосторожном движении. Пух висел сережками на окнах, собирался в хоровод и носился по станции.

Первое, что бросилось на станции в глаза Лели, — жандармы. В голубых мундирах и с серебряными шнурами. Жандармы встречали сановника, маленького старичка, которого почтительно вынули из первого вагона. Секретарь нес папку и зонт на случай плохой погоды. Только жандармы не уходили с перрона, а кого-то высматривали. И Леля заволновалась. Жандармы, когда их много, были не к добру, как говорила Марфуша.

Леля взглянула на маму и не узнала ее. Лицо скрывала густая вуаль, как того требовала мода. Мама опустила стекло вагона и также кого-то выглядывала. Леля удивилась. Кажется, их никто не должен встречать. Но ни о чем маму не спросила. Знала: нужно молчать и не удивляться.

— Боже мой! Беда-то какая… Нас не встретили! — горевала Мария Петровна и сокрушенно качала головой. — Значит, что-то приключилось. Я депешу посылала о приезде… Может быть, с гостями закрутились — поди, народу полон дом. — Мама просительно обратилась к полковнику: — Вас не затруднит оказать услугу?..

— Весь внимание, мадам! — Полковник бросил застегивать портфель и повернулся к даме.

— Носильщика не сочтите за труд позвать и прикажите крикнуть лихача. — Мама беспомощно развела руками. — Я везу медную раму редкостной художественной работы. Это подарок. Крестная имеет прекрасной работы портрет покойного мужа, а рамы достойной нет. Утром ко мне явился посыльный из антикварной лавки и сказал о раме. Я приобрела раму с восторгом и вот тащу такую ношу. В вагон меня посадил кузен, но тут как ее доставить — ума не приложу…

— Носильщик… Лихач… Вы словно с луны свалились! И все в Ораниенбауме! Это не Николаевский вокзал… И не Петербург. Здесь носильщиков не бывает, да они просто с голода подохнут: поезда-то приходят два раза в день. И в большинстве случаев господа приезжают с лакеями. — Полковник разозлился на святую наивность дамы и на вечную привычку к комфорту.

— Как быть? Может быть, попросить кондуктора?.. — Беспомощно развела руками дама и стала напяливать капор с бантами на голову девочки. — Экая незадача… Почему не быть здесь артельщикам, коли жандармов так много? — И дама мило улыбнулась.

Полковник промолчал — не понял, то ли дама не так проста и хотела его уколоть, то ли по святой наивности глупости болтает.

— Да не кручиньтесь… Беда поправимая — доставлю вашу раму. — И, уловив недоумение на лице дамы, сказал: — Сам доставлю…