Не понимаешь? Ну, тогда ни хрена ты не знаешь об ужасах тоталитаризма, а «Курьером» со статьей господина Лучникова можешь при случае вытереть зад. Потренируйся, потому что через две недели после счастливого воссоединения из твоей жизни исчезнет и туалетная бумага.
…Крымские егеря, в принципе, были готовы к тому, что их повяжут — «интернируют», как они выразились. Более или менее они были готовы к тому, что офицеров изолируют и запрут на гауптвахте. Скорее менее, чем более, они были готовы к тому, что им не позволят под честное слово остаться в казармах, а сгонят на огороженную сеткой футбольную площадку. Почти не готовы они были к тому, чтоб в течение ближайших суток обойтись без пищи и воды. И уж совсем они были не готовы к тому, что им не позволят удовлетворять одну из самых базовых человеческих потребностей в специально отведенном для этого месте. Проще говоря, им не позволят пройтись тридцать метров до сортира, устроенного в учебно-тренировочном комплексе, чтобы тренирующимся не пришлось бегать в казарму.
— Вас тут четыреста человек народу, — пояснил советский десантник унтеру Новаку, выдвинутому солдатско-унтерским составом в качестве парламентера. — А нас — сорок. Если каждого водить в сортир под конвоем, мы тут все ноги собьем. А воды вам и не надо: меньше будете ссать.
В ответ на предложение отпускать всех под честное слово советский лейтенант только рассмеялся и посоветовал оправляться на месте.
Крымцы были возмущены не столько оскорбительной сутью предложения, сколько выказанным недоверием. Ведь никто из них не собирался бежать, они согласны были примириться с изоляцией на этом пятачке, огороженном сеткой, с отсутствием пищи, с пренебрежительным обращением… Но недоверие их обижало. Разве присоединение к СССР не было доброй волей Крыма? Разве крымские форсиз в целом и егеря в частности проявили при сдаче хоть малейшие признаки экстремизма и конфронтации? Они полностью доверились советским солдатам — почему же те не хотят доверять им?
Новак прикинул обстановку. Дренажные люки представлялись единственным выходом из положения, но дело осложнялось солнечной погодой и постоянно увеличивающейся температурой. Скоро здесь просто будет нечем дышать.
— Петр… — обратился кто-то к Новаку. — Они не могут так поступать…
— Когда они входили в Чехословакию, — осклабился унтер, — они это делали прямо в подъездах. Дренажная система, по-моему, все-таки лучше.
Прогнозы унтера оправдались. Через час над стадионом распространилась неописуемая вонь, и Новак, как ему было ни горько, внес в это свою лепту, ибо деваться было некуда. Он, правда, на минуту подумал о том, чтоб отлить на столбик ограды, в самой непосредственной близости от сапог советского солдата, но отказался от этой мысли.
Некоторым утешением крымцам могло послужить то, что советские солдаты тоже не особо комплексовали. В их распоряжении был, правда, учебно-тренировочный сортир, но, поскольку было жарко, большинство десантников в неимоверных количествах поглощали пиво, которое через некоторое время требовало выхода. Посадочных мест в сортире было шесть, а желающих воспользоваться услугами заведения — гораздо больше. В результате стены из ракушечника скоро украсились живописными (хм!) потеками.
Новак сидел на горячем тартане, подстелив под себя куртку, и курил сигарету за сигаретой. Время от времени он окидывал поле взглядом и определял градус, до которого раскалилась людская масса. В тесноте, в жаре и вони эта масса довольно быстро приобрела характер критической. Под влиянием температуры шло броуновское движение умов. Новак криво улыбался: похоже, ротный прав. Еще немного — и они созреют. Как бы потом не пришлось сдерживать их, остужая самые горячие головы.
Его отделение гужевалось неподалеку. Четверо бывших караульных продолжало игру в кости, Вайль и Швыдкий слушали радио (тихонько, чтоб не привлечь внимания часовых), Вашуков лежал на спине и, похоже, спал, Ганжа и Искандаров принимали участие в оживленной дискуссии вокруг Идеи Общей Судьбы.
Новак еще раз окинул поле орлиным взглядом и углядел очаг начинающейся истерии. В руках товарищей по отделению Мясных и Меджиева бился рядовой Белоконь. Силовой захват и болевой захват не могли обездвижить и обеззвучить его полностью, так что он местами дергался и хрипел:
— Пустите, гады! Let me go, you bastards![9]
— Что случилось? — небрежно спросил Новак у коллеги, унтера Лейбовича.
— Этот кретин собирается лезть через забор и бежать в городок. Ему показалось, что он слышал там крик жены…
Сам Лейбович держался несколько напряженно.
— А он соображает, что его просто застрелят?
— Он сейчас ничего не соображает…
Сквозь толпишку, сгустившуюся уже довольно плотно, продрался рядовой Масх Али с пластиковым пакетом, полным воды из фонтанчика — один источник влаги тут все-таки был, слава Богу! И Халилова даже пропустили без очереди, узнав, что вода для обморочного приятеля. Пакет был вылит на голову Белоконя и тот притих. Осторожно и медленно егеря разжали руки, Белоконь опустился на колени и разрыдался.
— Хватит реветь, придурок, — процедил Новак. — Не у одного тебя там баба.
— Ага, — прохрипел Белоконь. — Ты свою вывез!
— Потому что был чуть-чуть умнее тебя.
Новак оглядел всех собравшихся.
— Вот так и будем тут торчать, пока нас всех не погрузят в вагоны и не отправят в Союз, да? Или кто-то еще верит в сказочку про то, что советские солдаты возьмут нас в переподготовку?
Он швырнул окурок на землю и смачно растоптал.
— Я видел, как они ведут себя. В шестьдесят восьмом. Тогда я от них убежал. Но больше бегать не собираюсь.
— А что ты собираешься, Новак? — заорал Лейбович. — Что ты собираешься, такой умный? Ну-ка просвети нас!
— Не ори, Сол. Пока вы ссали в дренажную систему, я взял один квадрат резины и положил на один дренажный люк. Ближе краю. И сел на него. После темноты можно будет поднять решетку и попытаться выйти наружу.
Солдаты переглянулись. Дренажная система выходила на крутую стену под автобаном. Высота была метров пять, при известной сноровке можно легко спуститься и в темноте.
— Все не выберутся, — после полуминутного молчания заметил ефрейтор Валинецкий.
— А всем ли надо выбираться? — оскалился Новак. — Может, кому-то и здесь неплохо? Может, кто-то на все готов ради Общей Судьбы?
— Хватит трепаться, чертов чех! Что ты собираешься делать?
— Поднять своих «нафталинщиков». И если ты, чертов поляк, пойдешь со мной, у нас будут целых два отделения… Захватим оружейный склад и вдарим по здешнему конвою. А в это время остальные начнут холитуй здесь…
— С чего ты взял, что «нафталин» поднимется?
— Вечером прозвучит «Красный пароль».
— Не засирай мне мозги! Кто его передаст?
— Капитан обещал мне, что вечером пройдет «Красный пароль».
— А как он это сделает? Он что, Господь Бог? — спросил какой-то рядовой из первой роты.
— Он — наш ротный, — ответил за Новака Искандаров. — Он сделает то, что обещал.
— Это война… — робко сказал кто-то из солдат.
— Война! — подтвердил Новак. — А ты думал, хрен собачий, что это пикник? A liʼl party on a sunny day?[10] Конечно, война. И нам придется воевать, если мы не хотим сгнить тут в своем дерьме… За каким шайтом вы записывались в армию, если не собирались воевать? Чтобы пощеголять в красивой форме?
— Офицеры, — напомнил Лейбович.
— Офицеры сейчас — мы. Ну, кто как? Или я бегу один?
— Не один. — Лейбович протянул ему руку. — Я вот что подумал: если «нафталинщики» откажутся идти, то и шут с ними. Мы прихватим парочку отделений отсюда и просто заберем у наших полуштатских оружие.
— Начинаем понемножку, с Богом… — Новак сверился с часами, — в половине десятого. Вернемся сюда я думаю… где-то в одиннадцать. Надо все продумать как следует. Кто идет, кто остается в команде прикрытия, как действовать, по какому сигналу…
