— Перетерлась веревка, — спокойно сказал Верещагин. — Первым слетел я, вторым — Шэм. А там не вертикальная стена была, а такими ступеньками, с углом наклона, чтобы не соврать, градусов пятьдесят, и постепенно уменьшалось где-то до десяти градусов, и уже под таким уклоном площадочка длиной ярдов в сорок обрывается в пропасть. Тысяча футов вниз. И вот мы с Шэмом, связанные одной веревкой, считаем эти ступенечки, причем он считает головой.

— Челюстью, кэп, челюстью…

— А я думаю, успеем мы остановиться на этой площадочке внизу или так и проедем по ней до обрыва… А снег там плотный. Слежавшийся… И вот я скольжу, на ходу переворачиваюсь лицом вниз, зарубаюсь передними зубьями «кошек» и руками цепляюсь, как могу… Ногу я сломал, когда падал, но как подумаешь про эту тысячу футов — упираешься и ею, жить-то хочется… Короче, не доехали мы до края, затормозили. Шэм лежит и не двигается. Я думаю — живой? А подползти посмотреть — сил нет. И тут унтер поднимает голову, выплевывает на снег кучку зубов и хрипит: «Сколько»? Я говорю: «Восемь». — «Факимада, четыреста тичей!» — стонет Шэм и теряет сознание.

— Я этого не помню, — сказал Шэм. — По-моему, сэр, вы сочиняете. У меня и так с математикой плохо, а после такого падения все мозги были набекрень.

— А может, встали на место? — спросил Князь. — Ты вообще на редкость разумно действовал тогда. Я даже удивился.

Козырев не знал об одной шероховатости, которая была между Шэмом и Князем.

— Шамиль меня вытащил, — ответил Артем на незаданный вопрос. — Отдал свой ботинок, себе взял мой, треснувший… Его ботинок сработал как шина, так что он сумел впереть меня на гребень… А дальше мы ковырялись как-то, пока не подошли Князь и Том.

— Вы чертовы самоубийцы, — покачал головой Козырев.

— Кто бы говорил, — сказал Князь. — Смотрел я твою скачку на Кубок Крыма. Сколько ребер ты сломал, два?

— Три и трещина в грудине. Два я сломал на Кубке Рождества.

— Бойцы вспоминают минувшие дни, — сказал Артем. — Твои яйца сварились, Володя. Шамиль, Сидорук, что там у нас в батальоне?

— Наших согнали на футбольное поле в учебно-тренировочный комплекс…

— У советских поразительное пристрастие к спортивным сооружениям, — отметил Томилин.

— Их легко использовать и охранять, — пожал плечами Верещагин. — Это еще Пиночету нравилось. Главное — чтобы Новак сделал свое дело. Александру Владимировичу нужен будет тактический центр…

— А телевышка, судя по передачам, еще не занята, — заметил Козырев. — Они гоняются за фургонами ТВ-Мига, но пока не сообразили отключить трансляцию.

— Паршиво будет, если мы влезем туда как раз одновременно с ними. Или если они нас обгонят, — сказал Берлиани. — А техники? Ты думаешь, мы сами сможем запустить в эфир это дело?

— Техники…

Верещагина перебил звонок в дверь.

— Ага, это, кажется, они…

Арт метнулся в прихожую. Князь потихоньку достал свою «беретту».

— Кто там?

— Простите, господа, мне нужен господин Верещагин. Это по поводу штурма южной стены Лхоцзе.

— И как же вы собираетесь штурмовать гору?

— Э-э… По восточному контрфорсу, — последовал ответ.

— Войдите. — Верещагин открыл замок.

На пороге стоял типичный керченский амбал (почему-то считалось, что самые здоровенные грузчики водятся в Керчи). Ростом под два метра и такого размаха в плечах, что Верещагин усомнился в возможностях своего дверного проема.

Как выяснилось, зря. Парень легко преодолел дверь, подал капитану лапищу, между пальцами которой была зажата офицерская книжка.

— Штабс-капитан Кашук. — Детинушка продублировал голосом то, что было написано в книжке. — Батальон связи спецвойск ОСВАГ.

Верещагин вернул амбалу книжку и пожал протянутую ладонь.

Князь убрал «пушку», остальные облегченно вздохнули.

— Капитан Верещагин, — представился хозяин квартиры. — Капитан Берлиани, штабс-капитан Хикс, прапорщик Даничев, подпоручик Козырев, поручик Томилин, младший унтер Сидорук, ефрейтор Миллер, старший унтер Сандыбеков.

— Очень приятно, господа. — Кашук умостился в кресло, которое до него занимал Верещагин. — Ну у вас и пароль. Ничего смешнее нельзя было придумать? Например, «У вас продается славянский шкаф»?

— Остроумно, — холодно сказал Верещагин.

— Вы получили кассету?

Верещагин пошуровал рукой в сумке, достал две запечатанные видеокассеты.

— «Empire Strikes Back», — удовлетворенно сказал Кашук. — А зачем вторая?

— Запасной вариант, — сказал Верещагин. — Для второй попытки, если у нас ничего не получится.

— А разве…

— Запас карман не тянет, господин штабс-капитан. К делу.

Кашук воздвигся во весь рост.

— Погодите, ваше благородие. Кажется, вы знаете больше меня…

— А вас это смущает?

— Смею вам заметить, что из всех присутствующих только я выполняю непосредственный приказ начальства. А вы все — привлеченные добровольцы.

Князь тоже поднялся. В ширину он не уступал ОСВАГовскому детинушке, хотя был на полголовы короче.

— Кто бы мы ни были, господин Кашук, — когда Князь волновался, в его голосе прорезались кавказские интонации, — мы тут соблюдаем воинскую субординацию. И подчиняемся капитану Верещагину. Поэтому не надо вести себя так, будто вы тут уполномочены руководить операцией. Вы — ценный, хотя и заменимый, технический специалист. Ваше сотрудничество играет большую, но не решающую роль.

— Осмелюсь добавить, — тихо сказал Верещагин (этот полушепот напоминал большинству присутствующих тихий шорох оползающего снега, который вот-вот перейдет в грохот лавины), — что сейчас мы менее всего заинтересованы в слепых исполнителях приказа. Здесь будут действовать только сознательные добровольцы… Я все сказал. Перейдем к делу или расходимся по домам?

— Как в восемнадцатом… — шепнул Даничев.

Да, подумал Верещагин, как в восемнадцатом. Бравые офицеры от безысходности лезут в бой и тянут за собой восторженных мальчиков, у которых офицерские погоны еще не успели залосниться на швах. Ну, точно как в восемнадцатом…

«Ужасы тоталитаризма» западный человек представляет себе убого. При слове «СССР» большинство западноевропейцев и американцев начинают воображать многомиллионные лагеря за колючей проволокой, сырые застенки КГБ, оснащенные по последнему слову палаческой техники, многочисленные патрули на улицах и вездесущих стукачей, одетых в плащи и непременные шапки-ушанки.

Изображения этих же самых ужасов они требуют и от писателей — от Яна Флеминга до Эдуарда Тополя. В результате даже те щелкоперы, которые приехали из «отечества свободного» активно разводят в своих книгах «развесистую клюкву», которую западники поглощают с превеликим удовольствием, искренне веря, что это и есть русское национальное блюдо.

Даже те, кто активно сочувствует советскому народу, угнетенному правящей верхушкой, и представляет себе одну шестую суши более объемно, иногда впадают в оторопь при столкновении с некоторыми явлениями советской действительности.

Многие социологи, политологи и психологи, изучавшие события, которые имели место в Крыму 1980 года, по своей западной наивности потрясались: отчего последовал социальный взрыв, ведь крымцы были готовы к аншлюсу и представляли себе его последствия!

Так прогрессивный европеец или американец, везя в СССР нелегальную литературу, готов быть схваченным КГБ и подвергнуться самым жестоким истязаниям, но не готов обнаружить в своем общепитовском супе таракана.

Что ты мне рассказываешь про концлагеря и психбольницы? Обо всем этом подавляющее число населения не знает и знать не желает. С таинственным и ужасным КГБ сталкивался едва ли каждый сотый советский гражданин. А вот ты поживи двадцать лет на восемнадцати квадратах с женой, детьми и тещей, сортир общий на 12 комнат, ты постой с пяти утра в очереди за маслом — «не больше пачки в одни руки». Ты приди 22 апреля на «субботник» и отработай полный рабочий день — «добровольно» и бесплатно. Бесплатно, парень, без кавычек, это не ошибка наборщика! Ты усвой, наконец, что ПИВА НЕТ. Пива нет, понимаешь?