На этой ноте отзвенела гитара, закончилась песня, завершился день. Все было предрешено и необратимо, записано в Господень organizer. И необратимость будущего, сама мимолетность последнего мгновения тишины делала его, это мгновение, нестерпимо прекрасным и светлым. И каждый вобрал в себя света сколько смог, предчувствуя наступление ночи и не ожидая от нее ничего хорошего чисто инстинктивно, хотя и думая, что рационально. И это последнее мгновение они все прочувствовали, попытались слегка затормозить и просмаковать, как бывалый курильщик смакует, растягивая, последнюю сигарету, если знает, что впереди — долгие дни без курева.

Потом Лебедь сказал:

— Ну, спасибо, капитан. Поеду водка пить, земля валяться.

Все начали расходиться. Майор сунул руки в карманы и зашагал вниз по склону, к перекрывшим дорогу БМД. Глеб, сунув гитару Васюку, решил его проводить до машины.

— Не бери дурного в голову, а тяжелого в руки, — сказал ему Лебедь на прощание. — Пока. Завтра я вас сменю.

Его «уазик» выехал за ворота и покатился по серпантину обратно, в Гурзуф.

Иконостас был собран в полном составе.

«Пренеприятнейший» (который, разумеется, себя пренеприятнейшим не считал, а полагал, напротив, милейшим человеком и радетелем о благах державы) слушал Маршала с пристальным вниманием. Остальные, напротив, занимались кто чем — рисовали в блокнотах чертей, что ли? За исключением Молодого, который молодым, конечно, тоже не был. Было ему хорошо за пятьдесят, но, как доказал в своей впоследствии подтвердившейся лжетеории Эйнштейн, все в мире относительно. Относительно самого Пренеприятнейшего и особенно — относительно Генерального, Молодой был еще каким молодым!

— Так тебя понимать надо, что наши войска Крым заняли? — спросил Пренеприятнейший.

— Территория Восточного Средиземноморья контролируется, — подтвердил Маршал.

— Тогда пора, вроде, приступать ко второй части плана. — Пренеприятнейший обратился к Видному лицу. — Пора ведь? Это по вашей части, товарищ К?

— Ох, пора, — кряхтануло Видное лицо. — Сколько там, на Острове, задержано белогвардейцев?

— Тысяч пятьдесят, — сказал Маршал.

— Так, стало быть, потребуется пятьдесят эшелонов, — навскидку сказало Видное лицо. — Так это ж чепуха.

— Не следует забывать, что будут новые… поступления, — напомнил Окающий. Кстати, говорят, что этот… Лучников у тебя на Лубянке?

— А кто говорит? — перехватил вопрос Замкнутый.

— Да… Слухом земля полнится, — отшутился Окающий.

— Ай-яй-яй,… (отчество Окающего), да как же вы разным глупостям-то верите? Нет у меня никакого Лучникова. В бегах Лучников…

— Ничего… — отрубил Пренеприятнейший. — Поймаем! И не таких ловили…

Видное лицо ничем себя не выдало. Ловите, братцы, ловите! Может, и впрямь кого поймаете… — Он представил себе, какими эти две рожи будут завтра — Маршал и Пренеприятнейший. И Окающему тоже перепадет говна-пирога…

Уже сейчас он наметанным ухом подмечал неуверенные нотки в голосе Маршала. Остальные не подмечали, а если и подмечали, то относили на счет своей значительности. Но мгновениями его охватывал холод: а что, если не рассчитал? Если крымцы и впрямь окажутся сущими бабами и позволят себя отыметь ни за так, за здорово живешь? Ох, и думать об этом не хотелось.

— Все-таки не хотелось бы никакого насилия, — тихо вставил Молодой. — Как-нибудь помягче, что ли. Какой-нибудь консенсус найти…

— Любишь ты… (имя Молодого), всякие мудреные слова. — Шутливое неодобрение сквозило в словах Окающего, но звучало оно где-то на грани, на которой, при желании, могло сойти за настоящее.

На том и строились отношения, пронизанные страхом и ненавистью: на игре оттенков, на тончайших непонятностях и двусмысленностях, где каждый шаг можно было истолковать так — а можно и этак, и все старались употреблять слова, смысл которых был не менее, чем трехзначным — чтобы в случае чего, отпереться: нет, я этого не говорил, а если и говорил, то совсем другое имел в виду, а если и это имел в виду, то хотел уж точно третьего, а четвертое сделал, а пятого ждал, а шестое…

— Народной любви хочет… — буркнул Пренеприятнейший, — девка красная…

Краем сознания Видное лицо отметило эту реплику Молодому, но ход его размышления не прерывался.

Если верить Востокову, Чуфут-Кале начал сопротивляться еще днем. Да, очень кстати какой-то болван сбил Чернока, очень кстати. Теперь — добиться от Востокова «Красного пароля», наверняка ребята из Чуфут-Кале постараются сами передать «Красный пароль», но — чем черт не шутит, вдруг у них не получится?

Без сомнения, Маршал рассчитывает на то, что Чуфут-Кале будет раздавлен в ближайший час. Спит и видит, как туда подвозят тонны взрывчатки и ровняют скалы с землей — вместе с вырубленной в них военной базой и ребятами, ее защищающими. Неожиданно Видное лицо прониклось к этим белогвардейцам теплой симпатией. Держитесь, ребята, держитесь! Вам бы только до утра досидеть, а там уж — поднимется весь Крым… И идиот Маршал, а вместе с ним и его шеф, Пренеприятнейший, на утреннем заседании полетят из Политбюро вверх тормашками. А на их место сядет он — Миротворец, Воссоединитель, умница, красавец, страж правды и порядка — только бы все получилось как надо! Но вся прелесть ситуации заключается в том, что даже если не все получится как надо, то он, Видное лицо, ничем не рискует. Востокова и Сергеева — в расход, от мертвых никто ничего не узнает — и голова цела.

Маршал опять что-то говорил: об авианосцах «Минск» и «Киев», взявших под контроль Феодосийскую и Севастопольскую бухты, о двух мотострелковых дивизиях, высаженных в Севастополе, Керчи и Феодосии, о «голубых беретах», контролирующих аэродромы… Честно говоря, Маршала бы уже сейчас здорово тряхнули, если бы Видное лицо оторвало от стула задницу и сказало, все, что ему стало известно по секретным каналам — от полковника Сергеева и других агентов в Крыму. Но ему не нужно было, чтобы Маршала тряхнули, а Пренеприятнейший, в свое время утопивший кузенковскую идею мирной, постепенной ассимиляции, остался цел.

Ах, Марлуша, знал бы ты, в чью дудочку играешь… Он вспомнил доклад Сергеева: что Марлен нес в свой последний вечер в гостинице Третьего Казенного Участка, какую-то бредятину об Основополагающей… Он потом прослушал записи, а сейчас вдруг неожиданно подумал, что Марлен был, в сущности, прав — наверное, допился до настоящих откровений. Основополагающая крутит нас всех, вопреки разуму и воле — вот ведь, и полтора месяца назад в этом кабинете было принято самое кретиническое из решений, возможных в данной ситуации: оккупировать Крым. Причем вдвойне кретинизмом было маскировать эту оккупацию под военно-спортивную игру. Еще бы бантики десантникам налепили и танцевать приказали! И сам он, Видное лицо, голосовал за этот идиотизм — а попробовал бы он проголосовать против или еще того хуже: встать и сказать: что за бред вы несете, товарищи?! И сколько еще народу в этом кабинете было против? Молодой — тот наверняка. Этот всегда в душе против всяких оккупации. Но голосует исключительно «за» — консенсус-то ему нужен в первую голову с нами! Окающий — скорее всего, тоже против: привык харчиться из крымских супермаркетов, ездить под предлогом переговоров в Ялту. Замкнутый — по большому счету, тоже против — присоединение Крыма играет на руку только Пренеприятнейшему, а зачем Замкнутому такой конкурент, если Замкнутый — без пяти минут Генеральный, и только дожидается какого-нибудь сердечного приступа. Один Пренеприятнейший — «за»: еще бы, шило в жопе, не терпится потеснить Замкнутого на его посту. Но ситуация такова, что высказаться против оккупации Крыма — значит быть против генеральной линии. И выходит, что Пренеприятнейший один, вооружившись Генеральной — «за», а за ним разная мелкая сошка вроде Седого, Тихого, Незаметного, Тугодума…