— Лишнее топливо для разведенного тобой костра, а, Марко? — спросил Томас, которого Маргарита в этот момент подталкивала к креслу, пытаясь усадить этого глупого человека, пока он не свалился. — Итак, бедный граф сгорел в собственном доме. Какая жалость! Какая непоправимая потеря… Да, думаю, это будет лучше, чем вызывать местные власти и отвечать на их многочисленные вопросы, не так ли?

— Я ничего не слышал, мой друг, потому что вы ничего у меня не спрашивали. — Марко улыбнулся. — Мало есть на свете мест, где нас привечали бы так, как здесь. И теперь холодный серый туман, так долго царивший над этой землей, сгорает, чтобы уже никогда не появиться вновь. Очень скоро над всеми нами вновь засияет солнце. Мне этого достаточно. Этого должно быть достаточно и вам.

— Да, Марко, да, — сказала Маргарита, усадив наконец Томаса в кресло. Сейчас было совсем не время объяснять мистическое мировосприятие цыган. — Он… никто из нас и не просит большего. Ступай с Богом, Марко. И спасибо тебе.

Цыган кивнул и так же бесшумно, как и появился, выскользнул за дверь.

— Ничего бы не пожалел, — пробормотал Дули, — чтобы рассказать об этом мамаше Бриджет. Но ведь она все равно мне никогда не поверит, не так ли?

Спустя долгое, долгое время, когда рана Томаса была промыта и перевязана, а сэр Гилберт, Финч и Дули разошлись по своим комнатам, Маргарита сидела на краешке кровати, глядя, как ворочается ее возлюбленный, пытаясь устроиться так, чтобы его не беспокоил раненый бок.

— Черт! Эта кровать, должно быть, сделана из камней, или я просто не спал так долго, что уже забыл, как это делается! — воскликнул раздраженно Томас, приподнимаясь на подушках. — Иди ко мне, ангел. Если уж я не могу заснуть, давай, по крайней мере, поговорим.

Маргарита повиновалась, нырнув под одеяло и положив ему голову на грудь.

— И о чем ты хочешь поговорить со мной, Донован? Или ты просто хочешь извиниться еще раз все те ужасные слова, которые сказал про меня Лейлхему?

— Ты собираешься заставить меня расплачиваться за это еще очень, очень долго, я прав, дорогая? Маргарита улыбнулась.

— Годы, и годы, и годы, Донован. Можешь на это рассчитывать.

Он усмехнулся, и грудь его у нее под щекой слегка дрогнула.

— Что это про тебя сказал твой дедушка? Своенравная? Упрямая? Нет, там было еще что-то. Ах, да, я вспомнил! Колючая как еж! Так, моя любовь? Возможно, он и прав, и мне следовало бы хорошенько все обдумать, прежде чем жениться на тебе с такой поспешностью. В конечном итоге, я очень молод, мальчишка, можно сказать, и мне предстоит еще столько увидеть, столько испытать…

— Заряженные пистолеты все еще лежат на столе в кабинете у дедушки, Донован, — напомнила она, приподнимая голову и заглядывая в его смеющиеся глаза.

Он провел кончиком пальца по ее изогнувшимся в улыбке губам.

— Я так думаю, что последнее слово никогда не будет ни за кем из нас, а, ангел? Мы все так же будем ругаться и спорить, даже держа на коленях наших собственных внуков.

— И все так же любить друг друга, Томас, — прошептала Маргарита, прижимаясь к нему. — Не забывай никогда о нашей любви. — Она подождала мгновение, ожидая ответа Томаса, и тут вдруг сообразила, что дыхание его стало ровным и глубоким.

Он крепко спал, бедняжка. Что и ей давно уже следовало делать. И в собственной спальне. В своей постели. Миссис Биллингз так бы ей и сказала. И Мейзи, Господь свидетель, была бы целиком на стороне компаньонки. Этого требовали правила приличия. Да, она должна была бы сейчас встать и выйти из комнаты, поступив как благонравная английская мисс. Именно так ей и следовало сделать.

Филадельфия, 1811 год

— Ах, Томас, какая дивная ночь!

Придерживая обеими руками свои цветастые цыганские юбки, Маргарита, едва касаясь босыми ногами влажной от росы травы, кружилась в лунном свете на пологом склоне холма в имении, переименованном ими в Литтл-Чертси. Точно так же танцевала она почти год назад и на своей свадьбе, чувствуя себя совершенно свободной, раскованной и очень, очень любимой.

Наконец она со смехом упала на одеяло под громкие аплодисменты Томаса и перевернулась на спину. Грудь ее тяжело вздымалась.

— Бесенок! — проворчал нарочито сердито Томас, склоняясь над ней и кладя ладонь на пока еще плоский живот жены. В лунном свете пышные рукава его белоснежной цыганской рубашки отливали голубизной. — Тебе придется угомониться и прекратить все эти пляски, когда родится наш ребенок.

Маргарита покачала головой, наслаждаясь прикосновением к своим разгоряченным щекам растрепавшихся волос. Скоро она станет матерью! Мысль эта наполняла душу несказанным счастьем и в то же время немного пугала. Ребенка предстояло научить столь многому и в свою очередь столь многому научиться у него.

— Нет, я не стану меняться. Не желаю становиться почтенной матроной. Мы будем приносить его с собой сюда и танцевать, петь и смотреть на звезды.

— И искать человечка на луне? — спросил Томас, проводя губами по ее горлу, от чего ей стало щекотно и она захихикала.

— Может быть, — ответила она и обняла его за плечи. — Дедушка с Финчем станут рассказывать ему об Англии, Пэдди — пичкать историями об Ирландии и гномах, а мы с тобой будем приносить его сюда и говорить о Лунном человеке.

— О чем мы будем говорить, ангел? Маргарита вздохнула и, потянув голову мужа вниз, прижала ее к своей груди.

— Ах, Донован, — проговорила она с нежностью, — мы скажем ему, что внешность может быть обманчива и первому впечатлению никогда нельзя верить. Мы научим его смотреть пристально, смотреть глубоко, видеть не только достоинства, но и недостатки. А потом…

— Да, дорогая, — прервал ее Томас, поднимая голову и заглядывая в самую глубину ее глаз. — А потом?

— А потом, мой дорогой муж, — торжественно проговорила Маргарита, — мы скажем ему, что теперь нужно посмотреть еще раз, глазами любви. Как сделал ты, когда мы с тобой познакомились. Как мы оба делаем сейчас. Я права?

Томас улыбнулся и нежно погладил ее по щеке. Мгновенно она задрожала от наслаждения, слегка удивившись тому, что после стольких месяцев совместной жизни способна так легко загораться от одного его прикосновения. Он поцеловал ее и, сразу же забыв обо всем на свете, она полностью отдалась во власть ночи, луны и человека, которому навеки теперь принадлежало ее сердце.