К счастью, когда все закончится, необходимость в этих троих отпадет. Только он, сэр Ральф Хервуд, примерно трудившийся в Адмиралтействе, да Вильям Ренфру, граф Лейлхем, один из самых красноречивых и всеми любимых пэров в палате лордов, заслуживали того, чтобы пожать плоды, что вызреют из семян революции, которые все они усердно высевали.

Только он выживет, он, оставшийся таким же, каким был много лет назад, — средним человеком среднего роста с незапоминающимся лицом, человеком с безупречной родословной, приличным состоянием и скрытым потенциалом предательства, которого никто в нем не подозревал. И Вильям, конечно же, Вильям — джентльмен до мозга костей, ловкий и коварный, как сам дьявол, от рождения наделенный красотой, богатством, знатностью, но не меньше дьявола стремившийся к власти.

Ни тот, ни другой не изменились с годами, не поддались, наподобие трех своих друзей, разлагающему влиянию лени, возраста, легкой жизни. У обоих качества, определявшие их характер в юности, лишь усилились с годами — страсть к деньгам у него, стремление к власти у Вильяма, — и с каждым днем они все более отчаянно стремились добиться и того и другого. Сэр Ральф знал, что, как только их план будет успешно осуществлен, он удовольствуется тем, что будет считать свои деньги, тогда как Вильям, не нуждавшийся в деньгах, возможно, уже сейчас продумывал детали своей коронации. И, видит Бог, Вильям уже выбрал себе будущую супругу.

На минуту сэру Ральфу стало жаль своих старых друзей, которые так опустились, но только на минуту. Ему тяжело было вспоминать то время, когда они впятером представляли собой единое целое — все решительные, отважные, блестящие. Когда же все покатилось под гору, наполнив трех его друзей такой безнадежностью и отчаянием, что они согласились собраться вместе в последний раз, согласились стать винтиками его с Вильямом грандиозного плана?

Нет-нет, он не будет об этом думать. Думать об этом — значит думать о начале конца, о годах, оказывавших на них постепенно свое разрушительное воздействие, пока они, убаюканные былыми успехами, не поглупели и не стали самоуверенными настолько, что допустили ошибку в отношении Жоффрея Бальфура, едва не ставшую для них фатальной. Какой смысл думать о Жоффрее Бальфуре, о деле, из-за которого они оставались вместе целых семь лет после того, как каждый испытал желание и потребность идти своим путем?

Если бы он тщательно проанализировал жалкий флирт Артура, пристрастие к игре Стинки, настойчивое желание Перри всегда и всюду демонстрировать свое превосходство, он смог бы определить момент, ставший началом их деградации. И даже тот момент, когда он сам проявил слабость, стал свидетелем того неизбежного, чего втайне страшился всю свою жизнь. Тот самый момент и тот ужас. Дело Жоффрея Бальфура.

Нет, он не будет думать об этом сейчас, когда они завершают подготовку самого блестящего переворота века, когда Вильям и он должны вот-вот получить главную в своей жизни, полной интриг, награду, осуществив самый изобретательный, самый смелый план из всех, что когда-либо придумывал человек.

— Здравствуйте, джентльмены! Что это вы сидите тут, забившись в темный угол, — несете молчаливую вахту в честь прошлых или будущих свершений? Или вы застыли наподобие статуй, поджидая меня? Я польщен, но все же молю Бога, чтобы это было не так. И вы, кстати, поступаете разумно, не предлагая мне сесть, а то кто-нибудь может подумать, что вы рады моему случайному обществу. Но не буду больше задерживать ваше внимание. Видите ли, сегодня я намерен развлечься, влюбившись по уши, так что мы с вами не увидимся, по крайней мере, до субботы. Любовь редко длится больше двух дней, не правда ли, джентльмены? Но скажите мне — к сэру Перегрину и лорду Мэпплтону этот вопрос не относится, — вы знакомы с прелестной Маргаритой Бальфур?

Сэр Ральф взглянул на Томаса Донована и с одного взгляда оценил и безупречный костюм, и естественную; расслабленную позу, и веселые искорки в ясных голубых глазах. Он не сомневался, что причиной веселья являлись они сами, хотя, убей Бог, не понимал, почему.

— Так вы намерены поухаживать за мисс Бальфур, мистер Донован? Как это смело, как предприимчиво с вашей стороны. Но учтите, молокососами вроде вас мисс Бальфур подкрепляется на завтрак. Видите ли, эта леди отдает предпочтение мужчинам постарше.

— Да, — ответил Томас, улыбаясь каждому из них по очереди из-под своих густых пышных усов, которые шокировали тонкий вкус сэра Ральфа, — до меня дошел сей прискорбный слух. Мне сообщил об этом некий мистер Квист, если я правильно запомнил фамилию. Как, по-вашему, это объясняется: расчетами мисс Бальфур превзойти во всем старых трясущихся джентльменов или… пережить их? О, прошу прощения, сэр Перегрин, лорд Мэпплтон, это моя обычная американская невоздержанность на язык. Что ж, мне пора. Я сопровождаю юную прелестницу на ужин. Вы не знаете, за ужином она не лакомится молодыми людьми? Ах, какое увлекательное, какое приятно возбуждающее предположение. До субботы.

— До субботы, — попрощался сэр Ральф сквозь стиснутые зубы.

Как только высокий американец удалился, вышагивая с уверенностью, действовавшей сэру Ральфу на нервы, последний откинулся в кресле и принялся рассеянно потирать гладко выбритый подбородок.

— Даже не верится, что успех нашего предприятия зависит от этого наглого ирландского повесы, — проговорил он, сужая свои темные глаза, так что они превратились в щелочки. — Донован либо необыкновенно умен, либо недопустимо невежественен. Как мне ни неприятно признавать это, Перри, но на сей раз я согласен с тобой. Пора нашему другу старине Вилли начинать действовать открыто. Почему мы должны делать все на свой страх и риск?

— У меня, что, нос в саже, мистер Донован? Вы уже целую минуту смотрите на меня не отрываясь. Это как-то сбивает с толку.

Томас, сидевший, выпрямившись, на стуле с очень неудобной спинкой, наклонился вперед, поставил локти на стол и уперся подбородком в ладони.

— Целую минуту, мисс Бальфур? А мне показалось, что не прошло и секунды. Я мог бы провести вечность, глядя в ваши великолепные изумрудные глаза. Они напоминают мне о родной любимой Ирландии.

— Неужели, мистер Донован? — Маргарита подняла вилку и отправила в ротик с полными ярко-розовыми губками последний кусочек кремового пирога. — А я-то думала, — продолжала она, вытерев салфеткой эти самые соблазнительные губки, — что ваша любимая родная Ирландия находится не слишком далеко отсюда и вы вполне могли бы съездить туда сами, вместо того чтобы искать утешения в чем-то или ком-то, напоминающем вам о ней. А и в самом деле: вы собираетесь съездить на родину, раз уж вы находитесь по эту сторону океана?

— О, сокровище моего сердца, я уже был в Ирландии. Мы с Пэдди сначала заехали туда, а уж потом поплыли в Англию. Прекрасное графство Клэр… Увы, — закончил он, тяжело вздыхая и изо всех сил стараясь выглядеть печальным, — для нас теперь там остались только воспоминания.

Маргарита отложила салфетку и посмотрела ему в глаза с глубоким сочувствием. Было ли оно настоящим, или она просто изображала то, чего, как ей казалось, от нее ждали? Имея дело с мисс Маргаритой Бальфур, было чертовски трудно угадать, когда она бывала искренней, а когда притворялась.

— Как это печально. Пожалуйста, расскажите мне о своей жизни в Ирландии, только обещайте воздерживаться от глупых замечаний.

Томас решил поверить в то, что проявленный ею интерес был искренним. Впрочем, откровенничать он все равно не собирался.

— Нет-нет, — воскликнул он, закрывая глаза. — Я не хочу огорчать вас повествованием о своих несчастиях. — Он открыл глаза, ожидая, что сейчас Маргарита начнет ненавязчиво вытягивать из него признание, и не был разочарован.

— Вы сирота, мистер Донован? — спросила она, слегка наклоняя голову набок, отчего свет люстры упал на ее волосы и они вспыхнули, как огонь. — В таком случае, я могу понять ваше горе, ибо и сама потеряла родителей, хотя у меня есть дедушка — мое самое большое утешение. Должно быть, вы и мистер Дули поддерживаете друг друга, помогая преодолеть тягостные воспоминания.