Я хотел честно сказать ему об этом, но в результате разговоров с его близкими, которые провели с ним больше времени, чем я, понял, что он устал больше, чем я думал. Крыть было нечем. Хотя я сам при таком известии выбрал бы быструю смерть, но я не обладал характером, который мог, который должен был справиться с этим…

Все окружение Юдзиро было за то, чтобы хранить молчание. В особенности нужно отметить заместителя брата по фамилии Кобаяси — Юдзиро доверял ему больше всех, именно ему он поручил заниматься всеми делами после смерти. Чтобы задурить брату голову, этот Кобаяси набрался от врачей мудреных слов и с убедительностью, которой мог бы позавидовать любой специалист, внушил Юдзиро, что у него не рак. Думаю, что Юдзиро хотел зацепиться за его аргументы и дал себя убедить.

После того как наступила последняя фаза болезни и врач вызвал меня, чтобы еще раз объяснить, как обстоят дела, я решил больше не отходить от Юдзиро. Наверное, мои слова показались бы безжалостными тем людям, которые так много сделали для брата, но я немедленно резюмировал речи врача следующим образом: «Вобщем, вы хотите сказать, что пора заказывать похоронную службу».

Врач секунду поколебался, но потом все-таки согласился и утвердительно кивнул. Я сказал: «Значит, ничего сделать нельзя. Что бы мы ни делали, никакого толку не будет…» «Понимаете», — начал было, как бы протестуя, врач, но я прервал его: «Я еще не закончил. Я хочу, чтобы он по возможности мучился поменьше». А что еще я мог попросить?

Однажды, будучи уже таким слабым, что смерть казалась наилучшим выходом, брат произнес со вздохом: «Кобаяси какую-то ерунду говорит. Концы с концами у него не сходятся».

Я ждал, что он скажет дальше. А потому молча смотрел на него. Что мне делать, если он скажет: «Наверное, ты знаешь правду, и если ты ее знаешь, скажи мне»? Возможно, я ждал этого, но в то же время мне не хотелось отвечать. Наверное, это была секунда, которая — по прошествии стольких лет — принадлежала только нам двоим. Мне было страшно.

Но Юдзиро больше ничего не сказал. Я смотрел на него и чувствовал себя совершенно беззащитным.

Не знаю уж, сколько это продлилось, но мы смотрели друг на друга чересчур долго. Брат тоже выглядел испуганным. Возможно, он ждал, что я, по дурацкому праву его единственного брата, объявлю ему, что он скоро умрет.

Возвращаясь к прежнему разговору, я произнес: «Когда имеешь дело со сложным случаем, дилетант вроде Кобаяси не в состоянии уследить за всем. Самое главное, он тебе близкий человек, а потому требует от врачей большего, чем ты сам мог бы попросить. А потому врачи отвечают ему то, что он хочет услышать. У тебя печень сама себя травит, а от этого так быстро не избавишься. Раньше от этого умирали. Тебе сделали на аорте операцию, и ты выжил. Конечно, ты ужасно истощен, иммунитет ослаблен, а потому твое состояние совершенно естественно. Хотеть большего было бы излишней самонадеянностью».

Слушая меня, брат кивал, будто бы соглашаясь с моими аргументами. Потом он задремал, я какое-то время понаблюдал за ним и решил было уже уходить, но тут он, будто кто окликнул его, приоткрыл глаза и слегка кивнул мне, будто бы давая согласие на то, чтобы я ушел. Отведя глаза в сторону, он вдруг сказал: «А все-таки у меня рак». Юдзиро закрыл глаза.

Я не знал, какого ответа он ожидал от меня. Я не знал и, притворившись, что не хочу беспокоить его, вышел из палаты.

Юдзиро хотел хотя бы еще разок побывать в своем только что отстроенном доме. Врачи стали противиться, подчеркивая, что не станут нести никакой ответственности, если по дороге с Юдзиро что-нибудь случится. Так мы с ним никуда и не поехали. Словно в подтверждение правоты врачей, не желавших отпускать его, брату с каждым днем становилось все хуже. Настолько хуже, что желания съездить домой у Юдзиро уже не возникало. Наблюдая за тем, как он слабеет, я понимал, откуда берется его безразличие. Из тела Юдзиро уходила жизненная сила, оно словно проваливалось в болотную топь, и брат ничего не мог поделать с этим. Сил хватало только на дыхание; он неподвижно лежал на постели. Вопрос стоял так: не сколько времени остается у него для общения со мной, а сколько времени осталось у меня.

Для Юдзиро понятие времени потеряло всякий смысл. Хотя сознание у него не мутилось, не боль, но полное бессилие погружало его в немоту, делая похожим на дурачка. Время от времени кто-нибудь из молодых и здоровых заходил в палату, чтобы перевернуть его, брат приподнимался с простыни и спрашивал: «Сколько сейчас времени?» Зачем ему было нужно знать, сколько сейчас времени? Каким представлялось ему время, прошедшее с прошлого раза? Длинным? Коротким?

Для смягчения лившегося из окна чересчур яркого света занавески были всегда зашторены. За стеклами уже наступало лето, сезон дождей близился к концу, в перерывах между дождями молодежь, стосковавшаяся но солнышку, заполняла бассейн возле синтоистского святилища, расположенного прямо перед больницей. Бассейн был полон, даже если собирались тучи.

Когда брат открывал глаза, я рассказывал ему, что происходит на улице, но теперь лето, которое всегда так много значило для нас обоих, казалось чем-то нереальным.

У Таками Дзюна есть стихотворение, где он описывает то утро, когда ему должны сделать операцию пищевода, пораженного раковой опухолью. Из окна электрички он видит на платформе сошедших с поезда молодых рабочих, которые направляются на работу. Вот и у меня было такое же чувство, но брат, похоже, этого уже не ощущал. Он лежал в этой палате и приближался к своему концу, а молодежь, заполнявшая на моих глазах бассейн, была полна жизни и не верила в смерть. Странно, что я не находил это несправедливым, хотя и завидовал им. Наблюдая за этими молодыми людьми, я просто думал: «Из всех нас умирает только мой брат».

Врачи уже три раза объявляли, что Юдзиро может умереть в любую минуту, но его организму как-то удавалось выкарабкиваться. И каждый раз врачам приходилось втыкать в его тело новые и новые трубочки.

В то утро врач сказал, что брат точно умрет сегодня. Я побыл с ним пару часов, потом отправился на деловую встречу, заранее предупредив коллег, что если что-то случится с братом, я не смогу досидеть до конца совещания.

До сих пор я видел, как умирают насекомые и рыбы. Смерти животного или же человека мне наблюдать не приходилось. Когда-то я попытался охотиться с ружьем, но, испытывая отвращение к убийству млекопитающих, больше охотиться не стал. Я боялся увидеть момент, когда жизнь перетекает в смерть. Это был даже не страх: мне казалось, что, наблюдая за смертью, я вторгаюсь в запретную зону.

Однако сейчас я непременно хотел присутствовать при смерти Юдзиро. Мне казалось, что это важно не только для меня, но и для брата. Здесь сказалось и то, что я стал старше, но главным было другое. Я хотел своими глазами увидеть, как обрывается неразрывная связь с этим миром. Мне хотелось, чтобы весть о первой в моей жизни увиденной собственными глазами смерти была передана именно моим братом.

Около двух часов пополудни Юдзиро стало хуже. По его вконец обессиленному телу прошла дрожь, ему стало трудно дышать. Врачи наблюдали за какими-то приборами, стоявшими вокруг постели. Тут в палату занесли еще один датчик, в тело Юдзиро попробовали засунуть еще одну трубочку, соединенную с прибором. Кобаяси закричал: «Доктор! Хватит! Дайте же ему умереть!» Секундант, который до последнего мгновения сносил безжалостное избиение своего подопечного, выкинул полотенце. Все, кто находился в палате, включая врачей, вздохнули с облегчением. Тут раздался крик жены: «Юдзиро! Ты узнаешь меня? Узнаешь?» Я напряг зрение и увидел, как брат, хватая воздух ртом, твердо кивнул ей. Несмотря на выкинутое секундантом полотенце, брат продолжал бороться.

Но дыхание становилось все слабее, силы были на исходе. Врачи смотрели не на Юдзиро, а на свои стрелочки, доверяясь в своих суждениях не человеку, а приборам. Дыхание становилось все более поверхностным, на брата было страшно смотреть. Только теперь я понимал, что означает это столь часто употребляемое слово — агония. Я желал одного — чтобы брат умер сейчас. Облегчить его страдания могла только смерть.