— Я помогу, — нежно прошептал я, и Ольга тут же забыв про трусы, сильно укусила меня за плечо и занялась тем, что пыталась проникнуть ко мне в штаны. Как ни странно, рука у нее оказалась довольно холодной. А может быть, у меня все, до чего эта тонкая ручка наконец добралась, было горячим (настолько горячим, что просто было готово свариться). Все познается в сравнении.
Я положил ладонь на Олин живот, и он показался мне просто каменным — настолько был напряжен пресс. Несколько раз провел пальцами вокруг впалого пупка и, сдвинув руку чуть вниз, добрался до верхней кромки трусов. Чуть оттянул и снова отпустил резинку. И оторвал взгляд от ее живота, скосил глаза влево.
Похоже, что до того момента, когда она действительно заорет, оставались считанные мгновения. Свободная рука судорожно вцепилась в потертую обивку дивана, голова запрокинута назад, лицо исказила гримаса, которая может быть и при истерике, и при огромнейшем наслаждении.
Я продвинул пальцы под резинку трусов и ощутил мягкий пушок лобковых волос. Ольга выдавила из себя натужный стон и настолько, насколько широко можно сделать это на подобном диване, постаралась раздвинуть в стороны ноги. Нечто подобное ей удалось. Я нагнул голову, слегка куснул ее за сосок и продвинул руку немного вперед — так, чтобы пальцы достали до клитора.
Вот где была настоящая печка! Вот где было просто болото! Зато, как я сразу отметил, в отличие от лобка, волосы на губах были начисто сбриты. Неужели сегодня, перед тем, как отправляться на смену, эта красавица подготовилась к подобной встрече со мной? «Что же, приятно. Очень приятно!» — успел подумать я…
…прежде чем ее тело изогнуло дугой, как это бывает у эпилептиков. Та рука, которая до этого терзала диван, ударила меня в бок, и в мое плечо мертвой хваткой вцепились тонкие пальчики. Казалось, они сейчас выдерут у меня клок кожи с мясом в придачу. Ледяная ладошка — та, что блудила у меня в штанах, — судорожно сжала мой член, и я ужасом представил, как его сейчас сплющит, словно тюбик зубной пасты. И тут же Ольга завыла — надрывно и громко. Охранники в коридоре, наверное, вздрогнули. И, в лучшем случае, расхохотались, в худшем — собрались выламывать дверь.
— Оля! Оленька!!! Успокойся!!! — Я извернулся, как кошка, вжал ее своим телом в угол дивана и сумел отодрать ее ладонь от плеча. И подумал, а не дать ли ей пощечину, чтобы пришла в себя. — Спокойно!
Орать она перестала мгновенно. Через пару секунд открыла глаза. Еще через мгновение улыбнулась и у нее из глаза выкатилась слезинка.
— О Боже, как хорошо! Я буянила, Костик? Да? Я буянила?
Я улыбнулся, удивленно выпучил глаза и покачал головой — мол, такого еще не видел!
— Я уж было подумал, что до суда не доживу. — Извини, милый! — Ольга неуклюже ткнулась губами мне в область ключицы. — Я дура такая! Впрочем, сам виноват, нечего так раздрачивать. О, как же ты меня раздрочил! Никогда в жизни… Еще никогда в жизни не было так… Ничего не помню, вообще ничего.
— Все нормально. Все хорошо.
— Костька, какой же ты! Как я влюбилась в тебя! С первого взгляда. — Она дотянулась до моего лица, и ее ловкий жадный язычок скользнул мне в рот. И опять всю ее сразу стало трясти. Но вот она оторвалась от моих губ и прошептала: — Войди в меня, милый… Войди… Глубже… Сильнее… Жестче…
Она продолжала объяснять мне, как надо с ней это делать, все время, пока я стягивал с нее трусики. Хотя какое там «время»?! Так, пара секунд…
…Все мысли о том, как же мне в кайф. И как бы не опозориться и, будто семиклассник, не кончить уже через пару качков. И, естественно, я позорюсь. И извергаюсь в Ольгу почти мгновенно. Но эрекция не исчезает. Могучая — могучейшая! — эрекция, она даже и не думает ослабевать. И бешеное желание остается все тем же бешеным, сумасшедшим желанием. И я продолжаю трудиться, лишь немного сбрасываю темп. Жадно тиская небольшие девичьи груди. Нежно покусывая налитые сладкой истомой настолько, что готовы взорваться, соски. Приподнявшись на одном локте, пропускаю руку между Олиных ног и тереблю скользкий, набухший от крови клитор.
А она вся трясется и опять изгибается, словно и эпилептическом припадке. Ее короткие ногти безжалостно терзают несчастный старый диван. Она хрипит и кусает свою губу. Из плотно зажмуренных глаз опять скатываются несколько быстрых прозрачных слезинок. Растворив в себе немного туши, они прочерчивают на висках две черные дорожки и теряются в густых волосах. Иногда Олины судороги приобретают прямо катастрофические размеры, и все мышцы, даже самые маленькие и ничтожные, включают форсаж. Но вот судорога отпускает ее, и я точно знаю, что сейчас она кончила. В очередной раз. Наверное, в десятый за последние десять минут. Или больше — я не считаю. Но, главное, ни разу больше не заорала настолько громко, чтобы всполошить за дверью охранников. Только протяжные стоны, которые изредка перемежаются куцыми невнятными фразами: «О, Боже!!!»; «Люблю тебя!»; «Быстрее!»; «Сильнее!!!»
Я напрягся, скрипнул зубами, закряхтел так словно вырывал неподъемную штангу, и… Великое опустошение снизошло на меня, я достиг невиданного ранее удовлетворения! Мне уже больше совсем ничего не хотелось. Теперь можно было и помереть, оставить эту мерзкую бренную землю и с чистой совестью отойти в мир иной. Но я продолжал лениво ласкать Олины груди, постепенно выводить свою партнершу из того безумного состояния экстаза, в которое поверг ее сам. Постепенно-постепенно… Медленно-медленно… Меня всегда бесили те самцы (язык не поворачивается назвать их мужчинами), которые, совершенно не уважая чувств своих жен и подруг и закончив с ними свои грязненькие делишки, переваливаются на бок, иногда буркают: «Спасибо. Спокойной ночи»; и уже через пять минут в спальне раздается их мощный храп. А растерянная женщина в лучшем случае доводит себя до оргазма вручную, в худшем — тихо рыдает в подушку. И мечтает о нормальном любовнике…
— Оля… любимая… как же мне хорошо с тобой… какой же ты яркий лучик в этом темном тюремном царстве… спасибо, малышка… я очень тебя люблю… очень, очень люблю… честное слово… у меня ведь нет никого, кроме тебя… ни единого человека.
Она обвила руками мои плечи, потерлась щекой о мое лицо.
— Правда, хорошо? Не врешь, уголовник? Ничего-ничего мне не врешь? У тебя ведь на воле жена?
— Которая меня сначала подставила, потом засадила сюда. Я тебе не рассказывал. Сама понимаешь: не могу ничего здесь рассказывать.
Оля улыбнулась и опять потянулась губами ко мне…
Но в этот момент в дверь постучали. Негромко, довольно деликатно постучали. Оля вздрогнула, змейкой выскользнула из-под меня.
— Все. Костюха-горюха, время вышло. Это Мария Степановна. А жаль…
Шлепая босыми ступнями по линолеуму, она подбежала к двери и вполголоса попросила:
— Теть Маш, еще три минутки.
— Одевайтесь, одевайтесь, — с трудом разобрал я. Должно быть, Мария Степановна старалась говорить еще тише, чем Оля.
Отличная старуха — эта Мария Степановна. Проработала всю свою жизнь в одном из районных стационаров, но два года назад ее поспешили «уйти» на пенсию. А без работы оставаться она не хотела. И оказалась в тюремной больничке…
— Сиди, сиди, Костя, — пропела она, когда я, при ее появлении, бросил многозначительный взгляд на выход из сестринской. — Сиди, пока охрана не дергается. Сейчас чаю попьем и тогда уж, пожалуйста. А мы с Оленькой немножко поспим. День тяжелый сегодня… — Она вздохнула и отрешенно махнула рукой. — Все дни здесь тяжелые. — Мария Степановна налила в электрический чайник воды, пошелестела своим пакетом с едой, исподлобья погладывая на нас с Ольгой, скромно сидевших рядышком на диване, и вдруг выдала распрекрасную идею: — А коли хотите, так схожу сейчас с ребятами поговорю. Чтоб вам душ, значит, открыли. Помоетесь вместе. Ну и так далее. А то Оленька завтра как сменится, и неизвестно, свидитесь ли потом. — Мария Степановна снова вздохнула. — А так всю ночку вместе…
— Не разрешат, — отрезала Ольга. — Их же за это… Вот разве что денег…
