А главное, продолжать борьбу за свободу. Вернее, настоящую войну за свободу, потому что ничего иного прокуроришка Муха теперь ждать от меня не мог.

Первые два дня, которые я провел в послеоперационной палате, не запомнились мне совершенно. Сначала я очень мучительно и долго отходил от наркоза, потом спал, как новорожденный, почти сутки, иногда очухиваясь буквально на считанные минуты только затем, чтобы окинуть тупым бессмысленным взором палату и снова заснуть. Наверное, в капельницу добавляли какое-нибудь снотворное. А может, это просто была защитная реакция организма, и тогда спасибо ему за то, что все это время мне снились яркие красочные сны про волю. В этих снах было все, о чем я сейчас не мог и мечтать — бездонное голубое небо, безбрежные зеленые луга, могучие, гудящие на ветру, сосновые леса. И Ангелина. Она присутствовала везде, притом, постоянно на первом плане. Но это была хорошая, еще ТА Ангелина. Я ее очень любил, ТУ Ангелину. Я был беспримерно счастлив снова быть рядом с ней в ТОЙ бесконечно счастливой жизни.

Но на третий день вернулась действительность. Меня на каталке перевезли и обычную хирургическую палату, под завязку набитую синими от наколок человеческими телами. Палату, насквозь пропитанную запахами мочи и нечистого постельного белья. Палату, в которой царила та же тюремная атмосфера, что и в обычных камерах, — те же понятия и иерархия, те же авторитеты и изгои; те же привилегии и те же повинности. Разве что здесь были обычные окна без могучих намордников, правда, с немыслимо грязными стеклами и густыми решетками. Но, главное, это были нормальные окна с деревянными рамами.

Впритык к одному из таких окон меня и положили на обычную односпальную кровать с железными спинками и металлической сеткой. Притом эта кровать стояла отдельно, а не в паре с другой, как все остальные. Я еще не успел осознать, что уже начинаю вкушать плоды своей несознанки и веселенькой экскурсии в пресс-хату.

Когда меня везли через палату, гул голосов на время смолк, и все, кто был в состоянии, провожали меня внимательными взглядами.

— Я сам, — дернулся я с каталки, когда двое санитаров из выздоравливающих попытались переложить меня на постель. И вдруг у меня за спиной раздался молодой женский голос:

— Не положено!

Я уловил в нем командные нотки и покорно затих. Лишь лихо вывинтил набок голову посмотреть, что там за мать-командирша. И вообще, увидеть впервые за последнюю неделю молодую женщину. Пожилых и толстых я видел еще вчера и позавчера. Они меняли мне капельницы, просто заходили в операционную палату. Но тогда я был словно втоптанный в асфальт дождевой червяк и ни о чем больше думать не мог, кроме как о своих болячках. Теперь же я ожил. И легко выворачивал шею на мелодичный девчоночий голосок.

Она действительно была похожа на девочку: худенькая и невысокая, в чистом розовеньком халатике, туго перетянутом в талии, стояла, небрежно опершись плечом о крашеную темно-серой масляной краской стену. И на фоне этой стены ее халат казался еще розовее. Еще чище — на фоне этой кошмарно грязной палаты.

Меня бережно, словно ржавый фугас, перекантовали с каталки в постель, и я затих на спине, чувствуя, как от перевозки разболелся шрам. А девушка, дождавшись, когда уберут каталку, подошла ко мне и присела на соседнюю койку.

— Ишь, «я сам», — пробурчала она с притворной строгостью в голосе. — И двух суток нет, как кишки ему обратно в брюхо сложили, а он уже сам. Герой! — Она улыбнулась, и у нее в глазах блеснули озорные искорки. — Полежи, сейчас приду, капельницу поставлю. Как себя чувствуешь?

— Нормально, — просипел я и, кашлянув, чтобы немного прочистить горло, похвастался: — Но иногда бывает и лучше. Правда, не часто. Тебя как зовут?

— Ольга. — Она тряхнула головой, и вверх вороньим крылом взмыли иссиня-черные блестящие волосы. Эта Оля вполне могла бы рекламировать дорогие шампуни, а не прозябать в такой вонючей дыре, как больничка для зеков.

— А меня Константин, — представился я.

— Я знаю, — улыбнулась она. — Все я про тебя знаю. Лежи. — Она легко коснулась тонкими пальчиками моей руки. — Сейчас капаться будем, герой. — И легко вспорхнув с кровати, быстрым шагом направилась к выходу из палаты. Провожая ее почти влюбленным взглядом, я чисто автоматически отметил, что халат из синтетики очень плотно и сексуально облегает ее стройное тело. А под ним при каждом Олином шаге перекатывается круглая попка. И в этот момент до меня дошло, что вокруг по-прежнему стоит гробовая тишина. Я понял, что пока разговаривал с Ольгой, вся палата — все как один (те, кто был в состоянии) — внимательно и жадно наблюдала за нами. И не к месту подумал, что, наверное, кое-кто в этот момент аккуратненько мастурбировал под одеялом, старательно избавляя взглядом соблазнительную брюнетку от розового халатика. И она, конечно, отлично знает, что каждый раз, стоит ей зайти со стойкой для капельниц в какую-нибудь из палат, как тут же несколько рук шмыгают под одеяло. А в те дни, когда она выходная, зеки, изголодавшиеся за долгие месяцы по нормальным бабам, с нетерпением ждут ее смены, поскольку дрочат, взирая на толстых обрюзгших сестер или врачих, лишь доходяги и извращенцы. Интересно, ее хоть иногда возбуждает осознание того, что постоянно выступает здесь в роли порномодели? Вот Ангелину, конечно же, возбуждало бы.

Стоило Ольге выйти из палаты, как тишину тут же разорвал восхищенный возглас:

— Во блин, Костоправ, ты даешь! Да ты не Костоправ, ты Супермен. Чё ты, брат, сделал такое с нашей неприступной Ольгой Владимировной, что она перед тобой вся на цырлах? Как кошка, выгнула спинку.

Я приподнялся на локтях, чтобы посмотреть, кто такой там меня знает.

— Лежи, брат, лежи, сейчас подойду. — С кровати, установленной напротив моей у другого окна, приветственно махнул рукой парень примерно того же возраста, что и я. Он спустил ноги на пол, шлепая задниками домашних тапочек, пересек проход, разделяющий два ряда шконок, и ткнулся узким задом туда, где только что сидела Ольга.

— Здорово, братан. — Парень протянул мне богато украшенную наколками лапу. — Я Миха Ворсистый. Смотрю здесь за всем этим сбродом.

— Откуда знаешь меня? — поинтересовался я, когда мы обменивались крепким рукопожатием.

— То есть как?.. — искренне удивился Ворсистый. — А кто про тебя не знает? И здесь, и в корпусах. Вся тюрьма только о тебе и говорит.

«Да, точно, — сообразил я. — Тюремный телеграф. — И ухмыльнулся про себя: — Не удавалось на воле, так прославился здесь».

— Ты, слышь, как… — тем временем бубнил Миха. — Как себя чувствуешь? Ништяк? Если хреново, так тока скажи, я отвалю.

И только я призадумался, а не сказать ли ему такое на самом деле, как это сделала за меня Ольга.

— Ворсиков! — рявкнула она, появившись палате. В руке медсестра держала стойку для капельниц, на которой были закреплены две бутыли с лекарствами. — А ну, брысь на место! Не успел человек в себя прийти, как у него уже гости.

Ворсистый проворно — даже слишком проворно — подскочил и устремился к своей кровати. Но по дороге за что-то запнулся и, как ветряк, несколько раз широко взмахнул длинными худыми руками, но на ногах устоял. Высоко вверх подлетел нарядный зеленый тапок с помпончиком и шлепнулся на одного из доходяг. А Миха, подогнув, как цапля, ушибленную ногу, замер возле своей кровати и длинно пустил все по матушке. Палата дружно заржала. Даже строгая, неприступная Ольга Владимировна позволила себе улыбнулся. И я не сдержался… И тут же меня скрючило от нечеловеческой боли. Я вцепился в край одеяла руками, зажмурил глаза и с огромным трудом сумел не застонать…

Наверное, мне потребовалось не меньше минуты на то, чтобы прийти в себя. Наконец я поглубже втянул в себя воздух и с трудом размежил веки. И первым, что увидел, было испуганное личико Ольги. Симпатичное, несколько кукольное личико. Большие — даже неестественно большие — темно-зеленые глаза, прямой носик, пухлые яркие губки. На вид ей было лет двадцать — не больше. «Странно, — подумал я, — и что ее держит здесь, в этом грязном тюремном стационаре? Неужели лишь мизерные надбавки к зарплате, кое-какие почти незаметные льготы и увеличенный отпуск? Впрочем, при доле старания и проворства из этой больнички можно сделать для себя золотое дно».