"Спасибо на добром совете, — подумал я. — Настанет время, учту". Но вслух ничего не сказал. Постарался устроиться поудобнее и прикрыл глаза. Рядом возился вонючий Артист, но на спертый душный воздух в битком набитой камере я не обращал никакого внимания. Привык. Человек ко всему способен привыкнуть, в какое дерьмо его не закинула судьба. Живучее существо, этот homo sapiens. Возможно, живучее всех остальных представителей фауны. Вот только в отличие от этих «всех остальных» он единственный, кто способен загонять себе подобных в ловушки и помойные ямы. Держать в клетках и измываться любыми доступными способами только затем, чтоб самому получить от этого удовольствие. И убивать просто так, беспричинно или ради каких-то собственных мизерных целей. И придумать при этом одно очень емкое слово — гуманизм.

Гуманизм, черт побери! Наконец-то у меня, у слепца, получилось усвоить смысл, заложенный в это понятие. Вернее, полнейшее отсутствие смысла…

Как ни странно, мне удалось задремать. Мне даже приснился какой-то сон. Не кошмар, а именно сон. И продремал я, похоже, довольно долго, несмотря на неудобную позу и затекшее тело. Как и к вонище, к полному отсутствию элементарных удобств цивилизации я тоже начинал привыкать. Впрочем, я и раньше мог похвастаться этим — умением легко и быстро адаптироваться всегда и везде. И это умение должно было помочь мне выжить в той мясорубке, в которую я угодил. К тому же, я всегда был везунчиком. Во всяком случае, таковым себя считал до недавнего времени.

Я спокойно дремал и даже не предполагал, что фортуна, на какое-то время отвернувшаяся от меня, вдруг спохватилась, ужаснулась: «Что я наделала!» и поспешила хоть немного исправить положение.

Вернее, она должна была начать исправлять его завтра. А пока лишь подкинула мне от широты своей фортуньей души долгий спокойный сон с добрыми сновидениями, несмотря на соседство вонючего бомжа Артиста. И на духоту камеры карантина «Крестов».

На следующий день события начали развиваться настолько стремительно, что не успевал я как следует обмозговать первое, как на него тут же наслаивалось второе. Целое море тем для размышлений, и рядом с ним огромное озеро впечатлений.

Из собачника меня вызвали одним из первых. В каптерке я снова полностью освободился от одежды, и меня внимательно осмотрели. На этот раз не врачи, а мусора. На предмет наличия наколок и особых примет на теле. Не поленились заглянуть мне в уши, нос, рот и задницу, тщательно перекопошили мое шмотье, вытащили из кроссовок стельки, прощупали все швы на белье и спортивном костюме, после чего разрешили одеться.

— Четвертый корпус, четыреста двадцать шестая, — буркнул под нос старлей в форме офицера внутренних войск, и я сообразил, что это теперь мой новый адрес. Интересно, и как же надолго?

Старлей вручил одному из вертухаев бумажку, насколько я понял — нечто вроде транспортной накладной на меня. Потом я наконец получил пакет со своими пожитками, заложил руки за спину, и мы отправились в путь. По мрачным лестницам и переходам, с нанесенной точно по середине пола белой полосой — словно узкой тропинкой, — с которой я не имел права сходить. С чугунными решетками, перегораживавшими нам путь и разделяющими все этажи на сектора. Перед каждой из них, дожидаясь, пока отопрут тяжелый засов, и послушно утыкался физиономией в стену. И всякий раз дожидался при этом крепкого пинка в спину, если окажется, что по незнанию сделал что-то не так.

А тюрьма в это время жила своей, только ей ведомой жизнью. Со своими звуками. Своими запахами. Даже с каким-то особенным воздухом, тяжелым и вязким, присущим, должно быть, лишь тюрьмам. Этот воздух давил, подминал, подчинял себе и тело, и душу. Как наркотик. Вдыхая его, я, сам того не желая, испытывал непонятный трепет внутри, ощущал чугунную тяжесть в ногах. И лишь одна мысль постоянно сверлила мои мозг: «Вот сейчас мы придем, меня впихнут в камеру, за мной захлопнется тяжелая дверь, и я со своим полиэтиленовым пакетиком и телячьей психологией обычного обывателя предстану на обозрение десятков глаз. Нос к носу столкнусь со стаей диких волков. Это не парочка немытых бомжей, плюс к ним наркоша-афганец. Стая эта сильна и опасна. Она может порвать. Но она может и принять к себе». Вот только что для этого надо делать, в какую сторону направить свой первый шаг, я совершенно не знал, даже примерно. Что-то слышал, про что то читал в желтых газетках, но специально не интересовался такими вопросами, уверенный в том, что уж мне-то, законопослушному, никогда не придется делить нары с братвой.

И вот ведь пришлось. Эх, от сумы, да от тюрьмы не зарекайся. И чего ж я, дурак, пренебрег этим правилом?..

— Лицом к стене! — гаркнул конвойный, а другой — тот, что присоединился к нам у последней решетки, — принялся в двух шагах от меня отпирать железную дверь.

«Вот сейчас я войду. Остались считанные секунды. Oт этой мысли мои внутренности наполнились льдом. Я ощутил предательскую дрожь в руках и коленках. С тем легким чувством опасности, которое преследовало меня всю дорогу сюда от собачника, это щемящее ощущение не шло ни в какое сравнение.

С лязгом распахнулась дверь в камеру, и я услышал команду:

— Входи.

Поднимайся на эшафот!

Я оторвался от спасительной стенки и, постаравшись, чтобы мое лицо оставалось бесстрастным, осторожно пробрался в камеру. За спиной тут же захлопнулась дверь.

Длинное yзкое помещение, освещенное туслым светом нескольких сороковаттных лампочек. Справа в три яруса нары. Слева в три яруса нары. Одуряющая духота. И море народу. Молодые и старые. В спортивных костюмах и тольков одних трусах. Усыпанные наколками и вообще без них.

И ни единой улыбки. И все взгляды уперты в меня. И в этих взглядах интерес и ожидание: кто таков, с чем он явился, что сейчас будет делать?

Что делать? Что надо делать, черт побери?!! Но не стоять же здесь вечно?

Я поздоровался. Просто спокойно бросил:

— Здорово, братва.

Кто-то откуда-то произнес:

— Здорово.

И больше ни слова. Ну, этого-то я ожидал.

И в этот момент неожиданно у меня открылось второе дыхание. На меня снизошла такая уверенность! В желудке растаял лед страха, в коленях исчезла дрожь. Я уже сделал первый, самый трудный шаг по этой чужой для меня территории — произнес: "Здорово, братва", — задал себе направление и теперь в буквальном смысле точно знал, куда мне надо идти.

И спокойно отправился вперед по проходу меж шконок к далекому окну, укрытому тяжелым намордником.[9] Там, подальше от санузла, подальше от мест для доходяг и обиженных, должен быть оборудован угол смотрящего. С одноярусной койкой. С небольшим столиком. С ковриком на бетонной стене. Даже, возможно, и с телевизором — это смотря в какой я оказался камере. Сначала надо представиться там. А они и решат, какого же я достоин здесь места? Что явится первой ступенькой, с которой начну продвигаться — вверх или вниз — по местной иерархической лестнице.

Там все оказалось именно так, как я ожидал, — и коврик, и телевизор, и аккуратная полка с посудой, занавешенная чистой цветастой тряпкой. И одноярусная койка, на которой лежал пожилой мужчина в одних спортивных штанах.

Казавшийся совершенно неживым мужчина!

На его подернутом синевой лице застыло выражение муки. Черные набряклые губы были слегка приоткрыты, выставив напоказ золотую фиксу. Худые смуглые пальцы судорожно стиснули край одеяла…

У меня за спиной радостно потирала ручонки взявшаяся за дело фортуна: «Мол, не теряйся, Константин Александрович. Подкинула я, в компенсацию за свои ошибки, отличный шансик тебе. Так не вздумай его упустить. Не теряйся, принимайся за дело».

… Я все понял с первого взгляда — на работе с подобным приходилось сталкиваться чуть ли не через смену. И сразу же посмотрел на столик — там стояла литровая банка, наполовину наполненная спитым чаем, — все точно, недавно пили чифир. Потом я перевел взгляд на троих типов, сидевших напротив и с интересом взирающих на загибающегося соседа.