«Эх, – Булгакин карусельным способом развернул себя и стул в нужную сторону, – до рубильничков бы дотянуться…»

…На сцену валил дым пароходной густоты. Валил, казалось, отовсюду. Заходил с флангов, полз из щелей задника, выкатывался из суфлерской будки.

– Пожар!!! Пожар!!!

Это был третий краеугольный камень в параллельном спектакле «Пожар в Мариинке» (режиссер – Волчок, музыка Вензеля, либретто Сергея Шрамова). На такой шухер владелец списков должен был срочно выковырять компроматную заначку из щели и дернуть на служебный выход. Где, как было приказано, спецом дежурили вензелевские торпеды с фотками всех подозреваемых в небрачном зачатии.

Тут бы театральных знаменитостей погрузили в автобус, куда-нибудь отвезли и надежно обшманали. А по одной звезде отлавливать и допрашивать – слишком долго и стремно. И враги могут опередить, и менты на загривок могут сесть. Операцию следовало организовать быстрой, будто укус скорпиона. Раз – и в дамки.

Жаль, в тему вписались Кисель с Махно с отсебятиной, подкрепленной гранатометами.

Артисты хлынули врассыпную.

– Стоять, фраерня! – Над их головами протрещала автоматная очередь.

И в этот момент сверху посыпалось «морское царство», оживленное Булгакиным. Задрав голову и трубу на плече на вертолетное жужжание раскручивающихся тросов, самый психованый пацан с «мухой» даванул на спуск.

Разрыв встряхнул и оглушил театр. Взорвавшейся звездой разметало в стороны блестки чешуи, стекляшки от кораллов, картонные и матерчатые ошметки, суставы труб и щепу.

Паника смела артистов со сцены. Они рванули к спасительным, если не от пожара, то от пуль, служебным коридорам. Там знакомый и родной лабиринт проходов, гри-мерки, нормальная одежда и служебный выход. Толпа в трико, в сарафанах и армяках, крича, визжа и срывая на ходу кацавейки и кокошники, растворялась в дыму.

А по залу катилась другая шальная волна. Наивные зрители, таких все ж натикало человек пятьдесят, по спинкам кресел, по головам и плечам братвы тоже рвали когти к спасительным дверям.

Из зала шарахнула волына. На нее повернулись автоматы и задрожали в огневом экстазе стволы. Пацаны с «мухами» попадали на доски сцены, и к креслам понесся гранатный ответ.

Из дыма под дождь картонной чешуи сбоку выехал, шевеля хваталами из папье-маше, гигантский осьминог. И задергался в волнах свинца. Над сценой молчаливо проплывали огрызки рыб, половинки рыб, пощаженные взрывом хвосты.

– Война, пацаны! – По проходу к сцене топал Арбуз и садил из волыны по под мосткам. – Подстава! Измена!

Граната бабахнула под ногами Арбуза и подбросила его, раздирая на кровавые куски. Красно-желтыми брызгами взвились фонтанчики разодранных кресел. Пуля вжикнула у виска Пальца, он оглянулся. Верняк, шмальнули из полной хачиков царской ложи, типа, соратник закадычный поприветствовал» А в своем закутке монтер сцены Булгакин наконец дотянулся зубами до рубильничков.

Люк разверся под пацаном с «мухой», когда тот налег на спуск. Гранату выплюнуло уже под сценой. Из люка ломанулись столб огня и вопль. Оторванная крышка закрутилась пропеллером над оркестровой ямой. Всеобщая бойня не могла не начаться. Все ж, блин, такие крутые!

– Не смейте. – Доктор Роберт J]ивси повис на чьей-то руке с пистолетом. – Здесь же люди!

Террорист пытался выдрать руку из захвата и нажимал на курок – пули разлетались вольными осами во все стороны. Падали, перегораживая выход, зрители. Схватился за живот Мак-Набс. Пистолет защелкал впустую, когда Роберту Ливси удался апперкот. Нокаутированный террорист осел в кресло, изобразив заснувшего зрителя.

– Вы в порядке, Мак-Набс? – Ливси опустился на колени рядом с шотландцем.

Вместе с кровавой пеной губы Мак-Набса выжали:

– Что в таких случаях принято говорить, доктор?

Дурная граната погибающего пацана взмыла вверх и влепилась в потолок у люстры. По побелке с проворством молодых змей разбежались трещины. Хрустнуло, натужно затрещало, лопнуло. И люстра, величественно, как и должны опускаться на планету Земля летающие тарелки ради контактов третьего рода, поплыла вниз.

Вздрогнула театральная собственность, ударная волна взвинтила пыль. Могучий костяк люстры сокрушил полукруглым навершием хилую прослойку кресел и шейные позвонки залегшего под ними Чека.

С таким звоном взрываются склады стеклодувного завода. Алмазной россыпью хлынули-покатились осколки стеклянных подвесок. Осколки засыпали навеки закрывшего глаза Мак-Набса, супружницу майора Орловича и контуженного взрывной волной Ливси…

…Следующий, кто хотел выскочить из ложи, влетел обратно с пулей в груди. В царском проеме образовался Палец с волыной в каждой руке.

– Харчо! – Залп из двух стволов продырявил выходные кожанки двух рыночных людей. – Выходи! Я тебя видел!

Путь в коридор был закрыт, хачики сигали через барьер царской ложи, будто загорелые кенгуру.

– Ты трусливый шакал! – Харчо, навестивший таки земляков, никуда не прыгал. Он ждал Пальца у бортика царской ложи, держа волыну опущенной дулом в пол. За его спиной открывался прекрасный обзор на сцену, которую уже плотно заволок серый в белых разводах дым. В дыму трещали автоматы. – Ты не мужчина. – Харчо презрительно скалился белыми зубами. – Ты набрал стволов, потому что ничего не можешь без них. Индюк паршивый, пидорас, русак!

Палец молча давил штиблетами ковровую дорожку, смягчавшую проход для царственных стоп в центре ложи. На скрип в углу он вскинул одну из волын, и усатого черноволосого джигита, пытавшегося отсидеться за стулом, свинцом отшвырнуло к стене.

Из дымовой завесы над подмостками тенью отца Гамлета выступила фигура в черном и подняла трубу. Белый реактивный след нарисовался над разгромленным зрительным залом, и в бельэтаже бабахнуло. В партере, амфитеатре, в ложах и на галерке защелкали выстрелы – колени фигуры в черном подогнулись, фигура снова завалилась в дым.

– А мне нравится заваруха. После нее в городе образуется масса бесхозного добра. – Палец встал, чуть расставив ноги, на расстоянии одного плевка до Харчо. Волыны опустил к бедрам. – Я заберу твои рынки, черный.

– Что ты скачешь, как тушканчик? Если ты мужчина, забери, а не пыли.

– Ты толкал про мужчин. – Палец разжал левую руку, ствол выскользнул, шмякнулся на дорожку. – Один уже выбросил. Я тебя, черножопый, голыми руками удавлю. Знаешь, как цитрус давят? Узнаешь. Кидаем на счет три и бьемся как мужчины?

– На счет три? Считай…

Паника бросала артистов из стороны в сторону. Но один человек поступил непонятно. Отбежав за задник свернул за третий занавес и помчался к металлической лестнице. Лестница вела не прочь из театра, а всего лишь наверх, к путанице решеток, спусков, подъемов и переходов, крепежей, таинственных конструкций, – ко всему тому, что находится под куполом сцены. От пожара спастись там было бы невозможно, наоборот, человек попадал в ловушку.

Он загромыхал по железным ступеням каблуками хромовых сапог, которые входили в его сегодняшний образ, как и кафтан, который он сбросил у подножия лестницы, и борода, которую сорвал, добравшись до середины подъема. От Ивана Сусанина, партию которого человек исполнял этим вечером, остались шаровары и русская шапка колпаком. Никто человека не преследовал, никому он был не нужен…

– …Раз, – четко выдал Палец.

Внизу вспыхнула нешуточная пистолетная пальба.

– Два.

Кромсавшие друг друга взглядами, Харчо и Палец не обратили внимания даже на пролетевшее мимо ложи тело. Наступала пора последней цифры, за которой падут на пол волыны и начнется согласно уговору настоящая мужская борьба. И одному – не выжить.

– Три.

Палец вскинул волыну, чтоб зашмалять черному в лобешник.

Харчо жахнул от живота. Шесть раз подряд. Чтоб подлый шакал никогда больше не загавкал,

– Свиньей и сдох. – Сплюнув, Харчо подобрал волыны Пальца. – Пригодятся, клянусь мамой.

Самое смешное, что не случись телефонной путаницы и шальной пули у виска, один из них все равно замочил бы другого. Не завтра, так послезавтра. Это были не люди, а звери, которые кусают тех, кто ближе…