— Это что? — хрипло спросил Никаноров.

— Закрытие, — пояснил Бронников.

— Тише там! — крикнул кто-то. — Не мешай, если самому не интересно!

На арену стадиона уже вступал огромный оркестр. Не прекращая дудеть, стучать в барабаны, пиликать на скрипках и виолончелях, музыканты выполнили несколько чарующих перестроений. И сразу — бурей! шквалом! — покатились ряды спортсменов, каждый ряд со своей демонстрацией своего вида спорта, и даже гребцы промахали веслами посуху, аки по синю морю.

— Бля! — просипел моряк Фахрутдинов; по ночам ему представлялось, будто приказано открыть кингстоны на «Варяге»; обычно процесс поиска трапа в глубины трюмов протекал более или менее мирно, но временами приходилось и вязать. — Девчонки-то, девчонки что делают!..

Еще минут через пять Бронников обнаружил, что к телевизору стеклось все население психушки; даже самые слюнявые, обычно не покидавшие коек, сгрудились за его спиной, перетаптываясь и поднывая.

— Салики!.. — без конца повторял кто-то, пригыкивая. — Какие класивые салики!..

И правда: на середину стадиона, ухватившись огромными надутыми лапами за связки разноцветных воздушных шаров, покачиваясь, выплывал огромный и совершенно настоящий, из плоти и крови, олимпийский Миша!

— Миса! Миса! Салики!

— Мыфа! Мыфа!..

Сразу несколько больных истошно завыли. Из коридоров между тем перли новые.

— Кто не записан на телевизор, назад! — истошно орала дежурная сестра. — Назад, говорю!

Тут как раз снова грянула музыка, и сладкий женский и добрый мужской голос затянули что-то сердечное, доверительное, родное:

И вдруг!..

Вдруг!

Миша взмахнул рукой и, печально и трогательно улыбаясь, стал медленно подниматься над стадионом!

— А-а-а-а!.. — всколыхнулся холл у телевизора. — О-о-о-о!

Холл горестно выл и бился. Кто-то вскочил на стул и прыгал, держась за спинку и по-обезьяньи приседая.

— Улетает! — орал Никаноров, наваливаясь на Бронникова. — Бля, ведь улетает!

— Улета-а-ает!

— Назад, кто не записан! Санита-а-ары!!!

Миша поднимался все выше, и камера неотступно следила за ним.

Он махал лапой, прощаясь!.. Он их видел!..

У Бронникова перехватило горло.

— Санитары! — дико орала дежурная, напуганная картиной нечеловечески яркого горя. — Санита-а-ры!

Уже мелькала озверелая красная рожа Кайлоева, и еще трое или четверо распинывали рыдающих по разным углам, гнали в коридор, по палатам…

Вой стихал.

Камера смотрела в пустое сизое небо.

Олимпиада кончилась.

Назавтра состоялось заявленное свидание.

Он иногда думал об этом. В специальной психушке просто так не позволили бы на свиданки шастать… там, говорили, только к родным раз в месяц, а больше — ни-ни. Вот как получается… Мог ведь Семен Семеныч его и в спецуху сунуть… мог, конечно, что ему. Но не сунул. Выходит, чего ни коснись — всюду он Семен Семенычу обязан. Вот, язви тебя, благодетель!..

Дежурная медсестра привела Бронникова к выходу из отделения. Охранник Фесунов хмуро сверился с записью в журнале. Неспешно отпер дверь, выпустил в коридор.

Вдоль стены стояло несколько стульев.

Медленно подшаркав, Бронников сел рядом с Игорем Ивановичем.

Фесунов, от скуки любопытствуя, наконец-то закрыл дверь, и тогда Бронников маленько распрямился.

— Ничего, ничего, — сказал Шегаев, одобрительно его оглядев. — Вид вполне сумасшедший.

— Стараюсь. Уже даже обещают выписать.

— Было бы неплохо. Не век же в дурке сидеть…

— Что это? — спросил Бронников, имея в виду свернутый в трубку журнал у него под мышкой.

— А вот полюбопытствуйте.

Раскрыв, предъявил какие-то причудливые мозаики.

— По-английски кумекаете?

Бронников смутился.

Добиваться подробностей Шегаев не стал, растолковал по-русски.

Оказалось, то, что было подано в научном журнале как чрезвычайно любопытное открытие американского математика, ему было известно прежде.

Причем давно — даже до ареста.

Игорь Иванович увлекся рассказом, говорил ярко. Подробности вспыхивали, оставляя после себя долго гаснущее зарево.

Бронникову казалось, что он не о чужом слушает, а вспоминает свое. Свое, но очень давнее, крепко забытое.

Дом на Селезневке… немощеный двор… третий этаж, зеленая дверь.

Вот как было!..

— Князевы? — в какой-то момент встрепенулся он. — Игорь Иванович, вы сказали: Князевы?

— Князевы, — кивнул Шегаев. — А что?

— Погодите, это уж не те ли Князевы… Господи, это уж не дядька ли Ольги Князевой, к которому она в Москву приехала?!

— Вашей Ольги Князевой?

— Ну да! Она ведь перед войной два года в Москве провела, в медучилище. И пока общежития не получила, жила у дядьки!

— Два года перед войной — следовательно, с тридцать девятого?

— Ну да. Или с тридцать восьмого.

— Не знаю, Гера… К тридцать восьмому меня там уже давно не было.

Ключ скрежетнул, дверь открылась.

Вошедший поставил портфель на стул у двери, потоптался, снимая плащ и пристраивая его на прибитую к беленой стене трехкрючковую вешалку.

Повел носом и помянул нечистого; потянулся к форточке, толкнул.

Воздух в комнате сразу ожил: дальние гудки, гул, едва слышный звон трамвая, веселое постукивание капель по карнизу смешались с запахом талого снега, мороси, мокрого железа, застарелой табачной вони.

Вошедший брезгливо вытряс содержимое пепельницы в корзину (уборщица, судя по всему, не заглядывала; пришлось даже маленько умять вчерашние бумаги). Со стуком вернул на место и, пошарив в кармане пиджака, бросил рядом пачку сигарет «Пегас».

Спички и прежде там лежали — рядом с полупустым графином, на горло которого, заменяя штатную стеклянную пробку, был нахлобучен стакан.

Минуту или две сидел, неспешно растирая ладонями лоб и виски. Потом звякнул ключами, наклонился вправо, щелкнул замком сейфа. Извлек и положил перед собой пухлую папку. Снова щелкнул, запирая. Ключи сунул в обратно в карман.

Задумчиво глядя в серое окно, вынул сигарету. Сунул в рот, погонял языком туда-сюда. Так же не глядя чиркнул спичкой. Пустил клуб, сделал две глубокие затяжки. Сигарета повисла в углу рта. Щуря правый глаз от сизого дыма и отчего-то медля, рассеянно рассмотрел коробок. На зеленой этикетке в левом верхнем углу было написано: «День работника леса». В правом нижнем — «Древесину народному хозяйству!». Между двумя этими надписями наискось валилась прямоствольная береза, а непосредственно из пня тянулась новая поросль, тонкая былка которой была оснащена пятью нефактурными листочками.

Бросив спички, снова затянулся — теперь уже не так порывисто, — положил сигарету в ложбину пепельницы и взглянул на часы.

Медленно струя дым из узких ноздрей, начал развязывать тесемки.

Раскрыл.

Папку принесли вчера из техотдела, и он сунул ее в сейф, не поглядев.

Но, собственно, и рассматривать особо нечего, все как обычно: бумага желтоватая, довольно толстая; нижний и верхний край — неровные: работал резак, а то и ножницы; короче говоря, результат использования спецтехники (машины рулонного типа РЭМ): светокопировальная копия машинописного оригинала.