А попробует пикнуть — таким пинком на улицу выкинут, что небо с овчинку покажется: ни угля, ни комнаты…

Вздохнул.

— Да вы и сами все знаете, Анна Николаевна.

— Я знаю, что больных надо лечить, — твердо сказала Теремкова. — Вот что я знаю. Ну, дело ваше. Не хотите — не рассказывайте.

— Хорошо, — согласился он. — Слушайте. В шестой палате мальчик такой есть — Митя Масленников. Знаете?

— М-м-м… Масленников?.. Это Корниловой палата.

— Ну, неважно, видели ведь?

— Видела. Милый мальчик.

— Очень милый. Очень умный. Светлая голова. Девятнадцать лет. Так вот. Первая беда Мити Масленникова состоит в том, что он умеет читать. Вторая — что он своим опасным умением имел несчастье воспользоваться…

Теремкова хмыкнула.

— Вы не смейтесь, я серьезно. Он стал читать Советскую историческую энциклопедию, и это сразу поставило его на край беды…

— Почему же?

— А потому, — сказал Бронников, назидательно подняв палец, — что из энциклопедии нельзя вымарать всю правду. Кое-какие крупицы, как ни бейся, неминуемо остаются. Бедный мальчик обратил внимание на отдельные фразы. Например, «Незаконно репрессирован. Посмертно реабилитирован». Или: «Репрессирован. Посмертно полностью реабилитирован». Мало того, он заметил, что, как правило, жизнь этих знаменитых людей, попавших на страницы не газеты, не журнала, а эн-ци-кло-пе-дии (Бронников снова поднял палец), оборвалась примерно в один период времени: года этак с тридцать седьмого по сорок первый. Понимаете?

— Как не понять, — вздохнула Теремкова. — Опять вы, Герман Алексеевич, за свое. Честное слово, какая-то все-таки в этом у вас болезненность. Нет, ну правда: был ведь Двадцатый съезд, который…

— Так вот! — Бронников повысил голос. — На его беду, Масленников обратил внимание и еще на одну тонкость: никогда не указывалось место смерти этих знаменитостей. Место рождения — да. Годы жизни — тоже да. А место смерти — нет. Стал исследовать другие энциклопедии — Литературную, Большую советскую, Педагогическую. Философскую, наконец. И всюду одно и то же: «репрессирован», а потом «реабилитирован». Но разъяснения этих загадочных понятий он так и не нашел!

В итоге Митя понял, что существует на белом свете некий запретный плод. И захотел разобраться — что за плод? как вырос? Завел картотеку и стал на каждого, кто подходил под эти странные условия, заполнять карточку… Потом в районной библиотеке случайно обнаружил материалы Двадцатого съезда. И, совершенно для себя неожиданно, встретил в них многие из тех фамилий, что попали на его карточки. А поскольку Двадцатый съезд был целиком посвящен борьбе с культом личности Сталина, мальчик сделал вывод, что гибель заинтересовавших его людей была связана с тем же самым…

— Чаю хотите? — спросила Теремкова. — Вам ведь не дают?

Бронников хмыкнул. Заварка, в силу возбуждающей силы содержащегося в ней алкалоида теина, и впрямь шла здесь наравне с режуще-колющими.

— Спасибо, с удовольствием… Да, так вот. Мальчик умный, понимал, что запрет наложен нешуточный, поэтому воду не мутил, с вопросами ни к кому не совался. Раз только подошел к учительнице. У них давняя дружба была: Марь-Васильна, а сколько народу репрессировали при Сталине: больше ста тысяч или меньше? Должно быть, сто тысяч для него в ту пору было совсем уж запредельным числом… И Марь-Васильна, честная женщина, сказала: «Больше, Митя, больше. Но давай договоримся: ты у меня не спрашивал, я тебе не отвечала!»

— Надо же, — сказала Теремкова, выдергивая из розетки вилку забурлившего чайника. — Вам с сахаром?

— Спасибо, без. Ну и вот. Два года назад Митя окончил школу. Поступил в Историко-архивный институт. На вечернее отделение. А работать устроился в архив. В какой-то очень важный архив. Говорит — где-то на Пироговке…

Бронников придвинул чашку.

— И что же?

— Да, собственно, все: судьба его свершилась. Работал в должности регистратора. Сидел в отдельной комнатенке. Ему приносили папки с делами, он с ними занимался. Перечни составлял. Почему именно по этим, не говорили. И в само архивохранилище ему заходить было не положено. Но он — безумец! — повадился подчас тайком пробираться. А там — тьма египетская всего! Коридоры из стеллажей — на велосипеде ездить. На стеллажах — коробки, папки… нет числа. Сунулся в один коридор — материалы личных фондов Краснова, Корнилова, Савинкова! Полез в другой — а там МВД: дислокация лагерей, учетный состав, приказы! Горы, горы! И все — «секретно» или «совсекретно»! И храбрый мальчик Митя стал то одно, то другое дело выдергивать и быстренько смотреть. А потом еще блокнотик себе завел. И что самым интересным покажется — то сразу карандашиком к себе!..

— Да-а-а, — неодобрительно протянула Теремкова. — Без разрешения, значит… И что же?

— Спасибо. Хороший чай… Как «что»? Я же говорю: теперь в шестой палате расквартирован… вы бы помогли ему, а?

Теремкова подняла брови.

Бронников понимал, что Теремкова — не просто милая, хоть внешне и некрасивая женщина. И не просто врач. Она — врач специальной психиатрической больницы. Находящейся в ведомстве вовсе не Минздрава, а МВД. Со всеми вытекающими последствиями. Было же какое-то такое дело… врач дал независимую экспертизу психического состояния генерала Петра Григоренко, обнародовал в Самиздате. Вычислили, нашли: семь лет. Глузман, что ли, была его фамилия?..

Речь, конечно, совсем о другом идет… да тут много не надо, чтобы нечаянно подвигов насовершать.

— Как я могу помочь? Я его даже не веду…

— А помните, вы говорили, что вам скоро уголь должны привезти?

Уголь нужно было перетаскать от ворот в сарай, и Бронников с радостью согласился это сделать: день, а то и два дня вне больницы! Конечно, с ежевечерним возвращением, но все-таки!..

— Ну да, — удивилась она. — Вы передумали?

— Нет, я не передумал. Но вы сказали, что мне уж, может быть, скоро на выписку… Если правда, то я и так продержусь. Вы лучше Масленникова возьмите. Хоть немного воздуха глотнет.

— Ну конечно, — сказала Теремкова саркастически. — Вы у нас четвертый месяц и на хорошем счету. Вас Мироненко подпишет мне на вывод без разговоров. А этот — и месяца еще нет… А сбежит он, вместо того чтобы моим углем заниматься, тогда что?

— Да куда сбежит, — Бронников махнул рукой. — Не такой он человек, чтобы бегать… Ну, не знаю. Вы подумайте.

Пожав плечами, Теремкова придвинула к себе какие-то бумаги и подслеповато поморгала, вчитываясь. Вдруг рассердилась:

— Заморочили вы мне голову! Я не могу часами с вами сидеть! Давайте к делу!.. Я считаю, ваше состояние улучшается. Подаю документы на выписку. Так что уж… — голос помягчел. — Тише воды, ниже травы. Договорились?

Бронников кивнул.

— И вот еще: завтра на вас свидание заявлено.

— Кто? — обрадованно спросил он.

— Не помню…

— Ну как же? — спросил Бронников, морщась. — Ко мне только двое ездят: Колчин и Шегаев. То есть трое: жена еще.

— Вот-вот, Шегаев, — сказала Теремкова. А потом в трубку: — Пост? Проводите Бронникова.

Лязгнул замок, дверь открылась, снова в нос ударил запах психушки: пота, страха, застарелой мочи.

Возле поста на тумбочке стоял цветной телевизор «Рубин». Те, кто, во-первых, был способен соображать, а во-вторых, получил разрешение врача на просмотр телепередач (это называлось «записать на телевизор»), большую часть времени проводили здесь.

Бронников замедлил шаг.

— Что показывают?

— Закрытие, — ответил кто-то.

Под звуки спортивного марша белый Олимпийский флаг медленно опускался. К чаше с Олимпийским огнем подбежали девушки в туниках. Огонь в чаше неудержимо угасал.

Бронников почувствовал странное волнение.

Шаркая подошвами тапок по рваному линолеуму, из коридора появился старик Никаноров. Встал рядом, уставившись в телеэкран.

Тем временем трибуна сама превратилась вдруг в подобие телевизора, на котором возник Миша — символ Олимпиады. Под его грустной мордой появилась надпись: «Доброго пути!», и в ту же секунду из печальных глаз медведя покатились крупные слезы.