Вдруг он вскочил со стула, словно подброшенный скрытой пружиной.

— Очень жаль, но я вынужден вас покинуть. Я обещал матери и сестре сопровождать их. Мы собирались вместе на нашу загородную виллу. Вот они уже едут.

Глубоко внизу, в узком проезде, который отделял ресторан от аллеи и через который был перекинут пешеходный мостик, показалась большая, роскошная карета, запряженная парой сытых гнедых лошадей. Сбруя была из накладного серебра, на козлах восседали кучер и лакей в голубой ливрее, а за ними колыхались два шелковых зонтика — белый и лиловый.

— Вы не хотите познакомиться с моими? — спросил Саломон. — Мать и сестра были бы очень рады.

Пер начал отнекиваться. Ему не очень улыбалась мысль на глазах у всей публики проделывать сложную церемонию, но Саломон уже махнул кучеру, и мгновение спустя карета остановилась как раз у лестницы, ведущей в ресторан.

В карете сидели под зонтиками две дамы. Одна из них, та, что помоложе, тотчас привлекла внимание Пера. Впрочем, он уже видел её однажды, но тогда она была под маской, и он не знал, кто она. Было это немногим больше года назад, — в ту карнавальную ночь, когда он впервые встретил фру Энгельгард. У него сохранилось смутное воспоминание о «Снежной королеве» в белом шелковом платье, усыпанном брильянтами и с огромным декольте, и он всегда представлял её себе вялой, анемичной еврейкой, из тех, что выставляют напоказ свои прелести и брильянты, как лавочник — свой товар. А перед ним сидела молоденькая девушка лет восемнадцати — девятнадцати, и, хотя её национальность не вызывала никаких сомнений, лицо у неё было свеженькое, правильное и румяное, обрамлённое пышными локонами. Одета она была довольно вызывающе, но отнюдь не безвкусно: на ней было серое бархатное платье, туго обхватывающее талию, и лиловая шляпка с двумя пёстрыми шёлковыми крылышками, которые трепетали над ней, словно крылья гигантской бабочки, а из-под шляпки выглядывала пара прелестных глазок, живых, лукавых, бархатисто-карих. И эти глазки были устремлены на Пера с таким неподдельным интересом, с таким дерзким любопытством, что он невольно смутился.

Мать, напротив, приветствовала Пера едва заметным наклоном головы.

— Так вот вы какой, — сказала она. — Сын часто говорит о вас. Вы ведь инженер, если не ошибаюсь?

Пер что-то машинально пробормотал в ответ, не сводя глаз с девушки, которая тоже пристально разглядывала его из-под опущенных ресниц.

Впрочем, вся церемония заняла не так уж много времени. Ивэн сел в карету, фру Саломон сказала, что друзья её сына всегда будут у них желанными гостями, стороны обменялись чопорными поклонами, лакей вскочил на козлы, и карета тронулась.

С пылающими щеками возвращался Пер в город.

Дерзкий взгляд прекрасных тёмно-карих глаз неотступно следовал за ним, и вдруг он ясно увидел её такой, как в карнавальную ночь: полуобнажённая, с золотой короной на чёрных вьющихся волосах, густая вуаль искрится брильянтами.

И в ушах его зазвучал голос невидимого искусителя: «Чёрная принцесса… И полкоролевства в придачу».

Ивэн сдержал слово и в тот же вечер прислал нашумевшую статью доктора Натана. За неимением другого дела, Пер сразу принялся её читать. Язык и тон статьи тотчас привлекли и поразили его своей необычностью. Он знал книги такого рода, например, «Этику» Мартенсена, которую он ещё ребёнком в свободное время читал, по приказу отца, вслух; это занятие надолго отвратило его от литературы, не имеющей прямого отношения к его специальности. А здесь автор ясно и прямо высказывал о жизни и о людях такие суждения, в справедливости которых Пер убедился на основе собственного опыта. Он внутренне ликовал, читая остроумные и смелые нападки на всё, что было в Дании ненавистно и ему самому, и прежде всего — на мелкое и самодовольное фарисейство людей сидениусовской породы, казавшееся автору позором для всей нации.

Особенно увлёк Пера конец статьи, где, отвечая на выпады недоброжелателей, направленные со всех сторон против его деятельности, автор с большим литературным мастерством живописал свои впечатления от встречи с родной страной после длительного обучения за границей. Весьма образно рассказывал он, как скорый поезд мчал его мимо шумных и больших городов обновлённой Германии, мимо процветающего Киля, как потом он пересел на пароход, как тихим утром пароход подошёл к Корсёру, и при виде пустынной гавани крохотного городка ему почудилось, будто он попал совсем в другой мир — в сказочное сонное царство. Это впечатление стало ещё сильней, когда с наступлением дня он снова пересел в поезд: вагон немилосердно трясло, и всех пассажиров укачало, каждые пятнадцать минут поезд останавливался на каком-нибудь захудалом полустанке, где несколько крестьян, в высоких шляпах грундтвигианского образца и с огромными трубками, дожидались поезда, только не этого, а другого, который придёт часа через два, не раньше. Автору показалось, будто он попал в страну, где время никому не дорого, потому что здесь у всех впереди ещё целая вечность в полном смысле слова. Это впечатление сопутствовало ему и на тесных улочках Копенгагена, где за минувшие годы ничто не изменилось, где по мостовой, как и встарь, ни пройти, ни проехать, где лавки сохранили всё тот же провинциальный облик, где экипажи движутся со скоростью улитки, а театральные афиши возвещают о постановке тех же наивных рыцарских трагедий, что и до его отъезда. Пока Европа семимильными шагами шла по пути прогресса, пока в Европе свершалась духовная революция, которая перекроила общественный порядок и поставила перед человечеством новые цели, более высокие и смелые, здесь жизнь застыла на одном месте.

Наконец, писал далее автор, он забрёл в студенческий квартал на Гаммельхольме, и, по счастливой случайности, как раз в те часы, когда, ещё будучи студентом, вместе с приятелями пивал послеобеденный кофе. Он вошёл в ресторанчик, надеясь застать там хоть кого-нибудь из старых знакомых. Каково же было его удивление, когда он увидел почти всех — они сидели в том же углу, за тем же столом и в том же порядке, как много лет назад, когда он сиживал среди них. Правда, за эти годы они постарели, а другие — таких оказалось больше — растолстели; правда, выражение лиц, медлительность движений и самодовольная плавность речей свидетельствовали о преждевременном наступлении старческого слабоумия, — но в остальном всё выглядело так, словно за много лет никто из них не сдвинулся с места. Даже разговор их (никем не узнанный автор прислушался к нему, сидя за соседним столиком), сводился всё к той же напыщенной философически-теологической болтовне, которой они в былые времена сдабривали кофе и табак, и ясней ясного доказывал, что ни одна весточка о том, чем жила, дышала, волновалась Европа в эти годы, не проникла через границы страны. Тут только он до конца понял, куда попал. Он попал в королевство Спящей красавицы, где время остановило свой бег, где под блеклыми розами фантазии и жесткими шипами умствований таятся тлен и прах. Но одновременно (так автор кончал свою статью) он понял своё истинное призвание. Как тот вернувшийся издалека сказочный принц, который выхватил рог у дремлющего стража, чтобы пробудить великанов от тяжкого сна, он попытается пробудить в Дании всё, что ещё не заснуло навеки, пробудить молодёжь, самых сильных, самых боевых, пробудить всех, у кого достанет смелости разорвать в клочья тягучую паутину снов, раздавить мохнатый, затвердевший кокон, где дремлет спеленатый дух нации…

От этого боевого клича кровь прильнула к щекам Пера. Ему показалось, будто призыв Натана, пламенный, задорный, адресован ему, Перу, и только ему. Кулак его тяжело опустился на крышку стола и, словно подтверждая прочитанное, он несколько раз громко воскликнул: «Да, да!» Он не забыл ещё, как полковник Бьерреграв в тот злополучный день с издёвкой сказал, что его проект — это наглый вызов уровню технического развития Дании. Ну и пусть! Вызов так вызов!.. Теперь он твёрдо знал, что рождён быть первооткрывателем на своём поприще, рождён растормошить тупое общество, состоящее из апоплексических отпрысков церковного причта. Маленький Ивэн прав. Его ждут. Именно его и никого другого.