Пер обвёл взглядом круг молодых художников, застывших в торжественном оцепенении, — они сидели, откинувшись на спинки стульев, с таким видом, словно готовили миру великие откровения, — и, раскуривая сигару, ответил:

— По-моему, нет ничего плохого в том, что не все мы явились на свет с талантом создавать рай на куске холста.

— Ясное дело! Да здравствует индустрия! Восславим вонь фабричных труб, и да ниспошлёт господь совершенство нашей канализационной системе! Скажите-ка, молодой человек, доводилось ли вам лично когда-нибудь видеть, как выглядит это новомодное блаженство, сфабрикованное вашими машинами? Сделайте милость, потрудитесь разок заглянуть в какую-нибудь из наших маленьких улочек и полюбуйтесь-ка на худосочных детишек, которые кишат там, словно черви в куске сгнившего сыра. А то прогуляйтесь по богатым разбойничьим кварталам, где обосновались еврейские миллионеры со своими толстыми женами… Гниль, все гниль, друг мой, сверху донизу! Упаси нас боже! И это именуется прогрессом? Таковы дары науки! Господи помилуй! Нет, по мне уж лучше непросвещённый крестьянин, который умиротворенно напевает, идя за плугом, а совершенствовать мир предоставляет «боженьке». Да он куда больше человек, чем все иудейские глашатаи прогресса вместе взятые. Что вы на это скажете? — обратился Фритьоф к своим безгласным собутыльникам. Те одобрительно замычали в знак согласия.

Видя, что Фритьоф изрядно под хмельком, Пер не удивился этой тираде. Она живо напоминала слова, сказанные в «Котле» в ту памятную ночь. А вот неоднократных и злобных выпадов по адресу доктора Натана он не понял, ибо прежде Фритьоф числился чуть ли не одним из самых пылких его приверженцев. Но, пожалуй, не стоило труда выяснять всё это именно сейчас, поэтому он только пожал плечами и углубился в чтение газеты.

Тут распахнулась дверь, и в кафе хлынула шумная толпа дам в накидках и мужчин в пальто нараспашку; за какие-нибудь несколько минут они заполнили почти всё кафе. В тот день на сцене королевского театра давали премьеру, и эти люди принесли с собой волнение и восторги бурного пятого акта. Все наперебой повторяли имена автора и актёров, обсуждали исполнение той или иной роли, то за тем, то за другим столиком вспыхивали оживлённые споры. Однако и Фритьоф с друзьями, среди которых, несмотря на их юный возраст, было немало знаменитостей, тоже возбудили почтительное внимание. Люди за столиками наклонялись друг к другу, кивали, шептались. В углу одиноко сидел бледнолицый молодой человек, чьё мефистофельское обличье привлекло немало взоров. Это был поэт Поуль Бергер, один из многочисленных учеников самого Эневольдсена и признанный наследник этого великого мастера слова, скончавшегося недавно во время работы над заключительной строкой четверостишия. Пер слышал, как дамы за соседним столиком оживлённо обсуждали и самого Бергера и его стихи. Он тоже помнил поэта по вакханалии в «Котле». Тогда Бергер, вскочив на стул, провозгласил здравницу в честь доктора Натана и в исступлении раздавил пальцами свой стакан.

И вдруг, несмотря на шум и гомон, глубокое уныние охватило Пера. В голову закралась мрачная мысль: как ни отличись он в своей области, всё равно нечего даже и надеяться, что когда-нибудь он сравняется в славе с таким вот ничтожным рифмоплётом, чьё имя сейчас у всех на устах. Даже если его, Пера, идеи станут достоянием гласности, его имя вряд ли выйдет за пределы узкого круга людей, причастных к технике. Газеты отводят целые страницы под обсуждение какой-нибудь первой попавшейся повестушки о любви, а его планам они посвятят несколько строк петитом где-нибудь в уголке. Вот если бы он написал стишок о море или намалевал ручеёк, вместо того, чтобы выдумывать проекты каналов…

Уходя, он не мог удержаться от искушения и сказал Фритьофу:

— Сдаётся мне, что вам, господа служители муз, пока не на что жаловаться. Вы ведь сами видите, какой гам поднимается из-за пустячного спектакля. Целую неделю весь город будет разглагольствовать об этом великом событии.

— Ну и пусть! Чем, по-вашему, могут ещё люди интересоваться в этой стране, чёрт подери?

Пер понял, что крыть нечем. Он промолчал.

— Может, вы и правы, — начал он немного спустя и окинул художников острым взглядом, словно бросая им вызов, — но погодите, скоро всё будет иначе.

— Ещё один психопат, — подытожил Фритьоф по уходе Пера и осушил свой бокал.

Собутыльники машинально схватились за бокалы и одобрительно замычали.

Терпения у Пера хватило ровно на восемь дней, испрошенных полковником для обдумывания, и ни на секунду больше. Но когда утром девятого дня он очутился в знакомом кабинете, его встретил, казалось, не тот заинтересованный коллега, который так тепло распростился с ним неделю назад, а совсем другой человек. На сей раз полковник не подал ему руки, не пригласил сесть. Нарочито грубо, — впрочем, под этой грубостью полковник явно хотел скрыть своё смущение, — он вернул Перу все чертежи, сказав при этом, что по ближайшем рассмотрении счёл проект неподходящим для публикации.

— Очень, очень незрело. Разумеется, вы слишком молоды, чтобы без посторонней помощи… И потом, вы не потрудились сдать экзамены, вы ведь даже не кандидат, как я слышал.

«Ах, вот откуда ветер дует, — подумал Пер. — Старик проявил бездну осторожности. Он навёл справки… возможно, даже у самого профессора Сандрупа. Ну погоди же!»

Полковник тем временем отошел в другой конец кабинета, стал спиной к изразцовой печке и с нескрываемым недоверием осмотрел Пера — его лицо, его одежду вплоть до башмаков, даже шляпу, которую Пер при входе положил на стул у дверей.

— Ваше имя Сидениус, — так начал полковник после паузы. — Уж не из знаменитого ли вы пасторского рода?

Как и всякий раз, когда ему задавали этот вопрос, Пер притворился, будто не расслышал, и в свою очередь начал весьма едко иронизировать над столь неожиданной переменой во взглядах полковника. Но полковник резко и нервически перебил его, заявив, что не видит ни необходимости, ни смысла продолжать разговор, ибо его решение твёрдо.

Ясно было, что он стремится как можно скорей выпроводить Пера. Он, словно нарочно, не давал ему раскрыть рта, чтобы как-нибудь случайно не сменить гнев на милость.

— Я очень сожалею, — сказал он наконец, уже более дружелюбным тоном, и сделал несколько шагов в сторону Пера, — я очень сожалею, если мои слова пробудили у вас прошлый раз несбыточные надежды, но я ни секунды не сомневаюсь, что своим решением служу вашим истинным интересам. Вам нельзя отказать в способностях, но прежде всего вам необходимо отчётливо осознать, чего вам недостаёт. И вообще в двадцать два года честолюбие человека должно быть направлено исключительно на ученье. Так или иначе, в задачи нашего журнала отнюдь не входит опека молодых людей с их незрелыми опытами.

После этих слов он отвернулся и движением руки дал понять, что аудиенция окончена.

Но Пер не тронулся с места.

— А какой степени дряхлости я должен достигнуть, по мнению господина полковника, чтобы моя работа наконец получила признание?

Старый вояка побагровел и обернулся так поспешно, что ковёр взвихрился вокруг его ног.

— Вы что, с ума сошли? — заревел было он, но, увидев дрожащие, бледные губы Пера, сдержался. Он понял, что дело может плохо кончиться, и, опасаясь скандала, ещё раз повторил, что не видит смысла продолжать разговор.

— Я должен сказать вам только одно, господин полковник, — продолжал Пер. — Придёт время, когда вы ещё пожалеете, что выгнали меня.

— Вы смеете мне угрожать?

— Называйте это, как хотите. Но когда мы встретимся в следующий раз, вы придёте ко мне, а не я к вам… Вы обманулись во мне господин полковник… а я в вас. Знай я вас лучше, я бы ни за что не стал вас беспокоить. До свидания!

Старый солдат весь кипел от бешенства, но не ответил. В душе у него шла ожесточённая борьба. Когда дверь за Пером закрылась, полковника словно что-то толкнуло, он хотел догнать его, вернуть. Но с коротким «вот мальчишка!» повернулся, сел за письменный стол и со злости переворошил все бумаги.