– Чем заболела?

– В официальной справке, которую мне выдали по приказу Ковригина в Третьей горбольнице – осложненный дифтерит. Сначала умерла девочка, а потом и родители. Дом был продан некоему Свиридову, работавшему на хладокомбинате. В 1990-м году Свиридов внезапно скончался от острой сердечной недостаточности. Ему сорока лет еще не было. Проживал один, хотя к нему приходила женщина.

– Что за женщина?

– Наверное, знакомая. Сожительница. Проводила с ним несколько суток и уходила, – это по свидетельству Анны Семеновны Лаптевой, соседки. Её опрашивал сам Чурилов.

– И где эта женщина? – не без труда соображая, спросил Густых.

– Лаптева? Ей уже за восемьдесят было, скончалась несколько дней назад.

– Да причем здесь Лаптева! Эта приходящая сожительница!..

Кавычко развел руками.

Густых смотрел на Кавычко расширившимися глазами.

– И ты все эти дни молчал? – сурово спросил он.

Кавычко пожал плечами.

– Максим Феофилактыч сказал, что все это относится к высшему разряду секретности. Он даже фээсбэшников не подключал, велел мне самому. Только Чурилов знал – он в милицейских картотеках справки наводил, и отчасти Ковригин. Он же приказал выдать мне справку и о третьей семье.

Густых откинулся на спинку кресла.

– Была и третья?

– Была.

– И тоже вымерла от холеры?

– Нет. От пищевого отравления.

Густых обвел глазами стол, приставные тумбы с телефонами, кипами бумаг, канцелярскими мелочами.

Наконец сказал:

– Где досье?

Кавычко молчал.

– Откуда взялся этот Коростылев?

– Неизвестно, – сказал Кавычко. – Этим занимался Владимиров, – ФСБ подключили в последний момент, когда стало ясно, что Коростылев нигде не фигурирует, – только записан в домовой книге. Бывший хозяин прописал его как своего дальнего родственника.

– Тот, который от отравления умер?

– Ну да… Извините, Владимир Александрович, но я ведь всего досье не читал… А в жилконторе бардак страшный. Лесопромышленный комбинат стоит, всю социалку сбрасывает. В том числе и эти дома. Домовые книги раздали владельцам домов. Так что я и книги не видел – только запись в карточке.

Густых подумал.

– Хорошо. Иди.

Кавычко поднялся. Как-то неуверенно пошел к дверям. Оглянулся:

– Все нормально, Владимир Александрович?

– Все просто прекрасно! – язвительно ответил Густых и махнул рукой.

Когда дверь за Кавычко закрылась, Густых набрал номер, послушал гудки.

– Владимиров, – раздался как всегда спокойный голос начальника управления ФСБ.

– Густых, добрый день. Что же ты, Александр Васильевич, про досье на Коростылёва мне ничего не сказал?

Владимиров на секунду замялся.

– У меня были инструкции, – наконец сказал он.

Густых хотел было спросить – чьи, но передумал; вспомнил разорванный, полуобглоданный труп Максима Феофилактовича. Ему стало муторно.

– Вот какая просьба к тебе, – сказал, наконец, Густых. – Надо установить за домом Коростылева наблюдение.

Владимиров помолчал.

– Согласен, – сказал наконец.

– Негласное, конечно. Чтоб не дай Бог сам Коростылев хоть что-то учуял. А нюх у него, по-моему – будь здоров.

Владимиров кашлянул.

– Наблюдение уже ведется.

Густых покраснел, но проглотил и эту горькую пилюлю. Владимиров никому не обязан подчиняться, только напрямую Москве. И отчитываться был не обязан. Разве что так, неофициально. Или по особому запросу губернатора.

– Давно? – с усилием спросил Густых.

– Наблюдение ведётся ещё с осени прошлого года, – каким-то вкрадчивым голосом ответил Владимиров.

Густых про себя выматерился от души.

– Ну, надеюсь, твои шпики за заборами не сидят, – грубо сказал он. Хотел еще что-то добавить, но внезапно передумал и бросил трубку.

Посидел, перебирая протоколы заседаний комиссии, которые велись еще при Максиме Феофилактовиче. И вдруг его осенило.

Он снова поднял телефонную трубку.

– Владимиров, – отозвался ровный голос.

– Слушай, Владимиров, – сказал Густых, – А досье на Коростылева случайно не у тебя?

Владимиров вздохнул.

– Откуда вам известно о досье? – спросил он. В этом «вам» звучало нечто железобетонное.

– Кавычко сказал.

– Понятно, – отозвался Владимиров. – Никакого досье нет. Есть разрозненные справки, выписки, документы.

Сделал паузу и добавил:

– Да, они у меня.

Ка лежал в металлическом холодном гробу, и отчетливо сознавал это. Он знал, что не выполнил своего предназначения, не сделал того, что должен был сделать, когда боги вернули его на землю.

Он лежал голый, с вывернутыми ногами, с торчащими как попало переломанными пальцами. Но тело больше не принадлежало ему. Оно было холодным, окоченевшим, чужим.

Там, на металлическом столе, его долго мучили и пытали, резали, сверлили, пилили, совали в него иглы и растягивали крючками. Он не чувствовал боли. Он даже не видел своих палачей. Он лежал в полной тьме, освобожденный от земного, но все ещё живой.

Он хотел, он страстно хотел искупить свою вину. Но здесь, в металлическом гробу, в чужом теле, сделать это было невозможно.

Поэтому Ка просто затаился и терпеливо ждал.

Подходящий момент рано или поздно наступит.

Боги позаботятся об этом, – они не забывают отверженных душ.

Густых приехал в бюро под вечер, когда на улице уже смеркалось. Начальник бюро Шпаков ожидал его.

– Чайку? – спросил он. – Или сразу перейдем, так сказать, к телу?

Густых оглядел крохотный кабинетик с засиженным мухами портретом Горбачева на стене, с допотопным телефонным аппаратом, и сказал:

– Не до чаю, Юрий Степаныч. К телу давайте.

– Тогда – прошу. Вы у нас уже бывали?

– Бывал, – кратко ответил Густых; он был здесь год назад, когда специальная «белодомовская» комиссия решала, выделять ли деньги на капремонт здания бюро, или эксперты еще потерпят. Решили тогда, что потерпят. Но на новое оборудование денег все-таки дали.

Они прошли маленьким коридорчиком мимо дверного проема: оттуда сильно несло формалином и запахом нежити. Свернули в соседнее помещение.

Санитар, сидевший за компьютером и, судя по звукам, игравший в «Принца», поднялся.

– Саш, открой холодильник. Владимир Александрович хочет взглянуть на нашего маньяка.

Санитар кивнул. Подошел к металлическому сооружению, напоминавшему вокзальную камеру хранения, открыл дверцу и выкатил труп.

От санитара явно попахивало спиртным.

– Холодильник у нас новый, германского производства, – сказал зачем-то Шпаков. – Благодаря вам, Владимир Александрович.

– Не мне – Максиму, – мрачно ответил Густых.

Санитар кашлянул и отошел в сторонку. Густых оглядел голый посиневший труп, изрезанный и грубо заштопанный суровыми нитками, с обезображенным лицом.

Густых стало холодно. Очень холодно. Ему даже показалось, что вместо мурашек он вдруг весь покрылся инеем. И волосы заиндевели, и окаменели конечности, и лицо превратилось в маску.

Он хотел что-то сказать, но язык не повиновался ему.

Сердце вздрогнуло и провалилось. Комната в белом кафеле, пьяный санитар в мятом халате, Шпаков, никелированные дверцы холодильника – все поплыло перед глазами, завертелось, и стало таять, исчезать.

Густых хотел ухватиться за край каталки, и неимоверным усилием воли ему удалось это сделать.

– Что с вами? – раздался издалека тревожный голос Шпакова.

Густых не ответил. Он умер.

– Это, без сомнения, он, – сказал Густых.

Он огляделся, узнавая и не узнавая комнату, где только что был. Или он и не уходил из нее?

– Кто? – спросил Шпаков.

Вопрос показался Владимиру Александровичу настолько глупым, что он едва удержался от смеха.

– А вы не понимаете?

– То есть, Лавров? – уточник Шпаков.

– Именно. Значит, никаких дополнительных исследований не потребуется. Этого, вашего, анализа ДНК.