Когда он пришел в себя, они все еще ехали. Губы выпустили хрип: «Пашка». Потом еще: «Паш». Приятель не отзывался. Вытянув до упора руку, Максим нащупал лицо, ноздри, сжал. Несколько секунд Пашка не реагировал, потом заворочался, будто просыпаясь, и отдернул его руку.

— А-а…

— Паш, ты — живой?!

Пашка открыл рот, а затем и глаза.

— А-а-а! Су-у-ки!

Как раненый медвежонок, он замычал и ударил пустоту.

— Паш, да заткнись ты! Чего орешь?

Но Пашка не слышал — ревел и сучил ногами. Максим сложил пальцы в кулак и легко ткнул друга в нос. Тычок вышел не сильным, но действенным. Пашка замолк, схватился за нос и повернулся к Максиму.

— Кто здесь?

— Я!

— Макс, ты что ли?

— Я. Я!

— Ты чего?

— А ты чего?! Что орешь?! Меня вон тоже отмесили и, ничего — молчу.

Пашка огляделся и попробовал приподняться, но сделать это было непросто.

— Бля-я-я! Кажись, все кости переломали.

— Не хнычь, в больничке соберут. Лафа с собой?

— Не знаю.… Сейчас посмотрю.

С трудом, перевернувшись на спину, Пашка сунул руку в карман. Секунды поисков казались вечностью.

— Есть!

Пашка вытащил клей и слабо помахал им в воздухе.

— А пакет?

— Пакет у Пыхи остался.

— О, бля — попадалово.

— Ладно. И так сойдет.

Открутив крышку, Пашка сунул тюбик в ноздрю. Клей, как шилом, резко кольнул сознание. Будто растворяя в своем яде адскую боль, приятно дурманил и расслаблял. Лицо Пашки — изможденное, грязное, избитое приобретало умиротворенность. Максим этого не видел, лежал на спине и ждал свою порцию кайфа.

— Мне дай.

— Погоди, еще разок.

— Хорош. Что ты тянешь?! У меня все ребра гудят, сломали конкретно, а ты тягу дыбануть не даешь!

Максим дотянулся пальцами до тюбика и дернул на себя. Быстро сунул его в нос и с силой втянул пронизывающий запах. У-ух! С пакетом, конечно, было шикарнее. Но и без того дурман, щекоча ноздри, побеждал боль. Будто склеивалась вонючими ароматами, она отступала, уходила на второй план. Мальчик прислонил голову к стенке и закрыл глаза. Кайф!

Фургон опять тряхануло так, что загремели все кости, но теперь ему было все равно. Боли почти не было, тупым эхом отдаваясь где-то внутри, она больше не беспокоила. Зато темнота ржавого саркофага неожиданно окрасилась в яркие краски.

— Паш, ты это… извини.

— Чего — извини?

— Да, я ж, вроде, как вас подставил. Сам влетел и, вам перепало.

— Да ладно. Проехали.

— Будешь еще? — Максим протянул клей.

— Давай.

Тюбик опять поменял хозяина, но качеству не изменил: царапал и пьянил.

— Ты чего-нибудь помнишь? — Пашка немного оживился. — Как мы тут оказались?

— Не знаю. Везут куда-то.

— Я немного помню. Вроде, за нас мужик какой-то заступился. Он на машине был — наверное, подобрал.

— С чего ты взял?!

— Да он этим уродам втюхивал, что в приют какой-то продукты возит. Ну, и нас, типа, туда.

— Ни фига себе — попадалово, — слова у Максима выходили медленные, растянутые. — Не-е, в приют нам нельзя. Оттуда опять в детдом отправят… а я… не хочу.

— Думаешь, я хочу? Хотя, до весны можно было бы прокантоваться. Жратва все-таки и спишь не в колодце, где говно всякое.

— Не понял?! — Максим повернулся к другу. — Ты что, меня одного.… Отвалить хочешь?!

— Не отвалить, а просто говорю, что лучше бы нам до весны подождать, пока теплее не станет. Тут всего-то пару месяцев. Тогда и лыжи замастырим.

— Ну, ты и гад! А я-то думал…

— Что ты думал?!

— Думал, что…

— Что?! — Пашка сорвался на крик. — Что я должен сдохнуть от таких вот «гостинцев»?! Ну уж на хуй, спасибо. Я сейчас вот ногу вообще не чувствую. Понял?! Как я побегу?!

— Эту что-ли?

Максим резко ударил его дрруга по ноге. Расчет был прост: если врет, то вскрикнет. Пашка дернулся, но не произнес ни звука.

— Ты чего, офигел?!

— Чего, в натуре, не чувствуешь?

— А ты думал — гоню, да?!

— Да, мало ли… Ладно, извини. Если так, я один. — Максим дотронулся до его плеча. — Паш, ты не обижайся. Я не со зла. Стремно просто в одного валить.

Пашка обиженно молчал.

— А Пыха где?

— Хрен его знает. Я когда увидел, что ты под раздачу попал — сказал, что вытаскивать тебя надо. А он, как всегда, обосрался. Чуть в морду ему не дал: палку в зубы и вперед. Только хер ли толку?! Меня замесили, а Пыха — ссыкун, съебался.

— Во гад.

— А! — отмахнулся Пашка. — Встречу, вломлю по полной. Черт конявый!

— Осталось только встретить. — Максим усмехнулся. — Кажись, приехали куда-то.

Машину, действительно, больше не трясло. Водитель сбавил скорость, а через минуту и вовсе, фургон замер. Пашка коснулся ладони друга.

— Чего ты?

— Я это… передумал. Я с тобой… побегу.

— А нога?!

— Ничего. Доковыляю как-нибудь. Онемела, но двигается.

— Тогда это… как двери откроют, сразу и рванем. Напролом. Понял?!

— Ага. Еще нюхну и вообще, как зверь стану. Всех порву!

Но зверем Пашка не был. Во всяком случае — родился он человеком. Только там, где правят звериные нравы. Как и многие обитатели детского дома, родителей своих мальчик никогда не видел. Хотя еще неизвестно, что было лучше: не иметь их вовсе или иметь в качестве таковых законченных алкоголиков или наркоманов. Наглядных примеров про подобных мам и пап в детдоме было пруд пруди.

У Пашки родителей не было вовсе. Зачатый по пьянке, этот ребенок изначально не был никому нужен. Более того своим появлением грозил отравить жизнь другого человека.

Пятнадцатилетняя девочка — Света Лагутина, в чреве которой и проросло мужское семя, понятия не имела, что и как делать со своим ежедневно растущим животом. Да и кто отец ее плода, (а о том, чтобы назвать существо внутри себя — малышом, она и не думала) девушка имела смутное представление. Впрочем, начиналось все довольно интересно. Теплым осенним вечером учащаяся швейного профтехучилища Лагутина встретила на улице одногруппницу Ирку Шевцову. Слово за слово, обычный девичий треп — праздное бахвальство.

— Светка, я в среду с та-а-акими парнями познакомилась. Отпад, ваще! На тачке! Прикидываешь?! Мне там один, симпатичный такой, Юрик звать, телефон оставил. Позвоним?!

Светка была не против, хоть какое-то развлечение.

— Давай.

Воодушевление подруги явно наигранное, с выгодой для себя и для разогрева интереса самой Светки, возымело эффект.

Домой Ирку, действительно, привезли на машине — в третьем часу ночи и пьяную в хлам. А перед этим «та-а-акие парни» на отцовской «шестерке» возили ее любоваться ночными красотами ближайшей лесополосы. Там же и совокуплялись с пьяной дурехой на фоне луны и бутылки дешевого портвейна. От групповухи Ирка была не в восторге, но контакт с парнями терять не хотела. Также, как и не хотела совокупляться поочередно с двумя. Не в физиологическом, с этим-то у Ирки было все в порядке, а в чисто моральном аспекте. «Потому, — как логично рассуждала девушка, — в следующий раз к двоим может присоединиться третий, пятый, десятый. А тогда и физиологии, и репутации придет конец». Исправить ситуацию, по мнению Ирки, должно было знакомство Светки с одним из парней. И тогда все должно было встать на места: Ирка с Юриком, Светка с Толиком.

Позвонив приятелям, Ирка с ходу сообщила им о возможности вливания в коллектив новенькой. Парни были не против, продиктовали адрес и обещали ждать. В квартире, явно съемной, их встретили пятеро кавалеров и три бутылки водки. Литровых. Для прибывших сначала сделали скидку: кто-то сбегал за пивом. Но пиво быстро кончилось, а водка осталась. Что было потом, Светка не помнила. Утром она проснулась с ощущением головной, и не только, боли и ужаснулась. Зажатая меж двух храпящих парней, девушка с удивлением ощутила, что из одежды на ней остатки капроновых колготок, резинка для волос и серебряные сережки. Превозмогая боль во всех отверстиях, она выбралась из кровати и, с трудом отыскав одежду, удрала из квартиры, как грешник из преисподни. Но грехи ее не отпустили…