– Все у меня нормально, – в тон Вольскому отрапортовал Козлов, но без особого энтузиазма.

Вольский был его научным руководителем, и они встречались с ним раз в две недели – Козлов докладывал о том, что успел сделать, а профессор одаривал ученика ценными советами. Об успехах на этот раз Козлову нечего было доложить.

– Что пишут? – спросил он, кивнув на журнал.

Разговор о диссертации хотелось отодвинуть на потом.

– Интересная вещь, – развел руками Вольский. – Оказывается, цветок меняет свой запах после того, как его сорвут. Вот бы никогда не подумал.

Ему, наверное, и вправду это было интересно.

– Получается, что цветок умирает. Совсем как человек.

– Да, – сказал Козлов деревянным голосом. – Просто удивительно, как устроена природа.

В его голосе было что-то такое, что заставило профессора внимательнее посмотреть на собеседника.

– Ты сделал выборки по языковым пластам? – спросил Вольский. – Мы с тобой разговаривали об этом в прошлый раз.

– Нет, не сделал.

– Не успел?

– Не успел.

Но Вольский чувствовал, что дело совсем не в этом.

– Ты потерял темп в работе, Олег, – сказал он мягко.

Козлов промолчал.

– И дело даже не в том, что ты стал медленнее работать. Здесь совсем другое. У тебя пропал интерес.

– Его, может быть, и не было – этого интереса, – сказал с усилием Козлов.

– Вот как?

– Я не знаю, Дмитрий Николаевич. Но сейчас мне не работается. Совершенно.

– Тебя что-то тревожит?

– Да.

– Что именно?

– Не знаю.

– Ну, «не знаю»! – сказал Вольский и развел руками, давая понять, что он таких ответов не признает. – Причина всегда есть. Какой-то внешний раздражитель…

– Не совсем внешний…

Козлов провел по лицу ладонью, будто снимал паутину.

– Все из рук валится, и желания работать никакого.

– Ты болен?

– Нет. Здоровье в порядке – спасибо зарядке, – невесело усмехнулся Козлов.

– Значит, хандра?

– Значит, хандра, – охотно подтвердил Козлов.

– Вот что, милый мой. Придется об этом забыть. А лучшее лекарство – что?

– Что?

– Работа.

«Старый идиот, – подумал с неожиданным для самого себя ожесточением Козлов. – Ну что он говорит? Почему не хочет понять, что мне плохо?» Он понял, что напрасно стал плакаться в жилетку этому противному гному, и от этой мысли вконец озлобился.

– Работа тебя спасет, – сказал Вольский гнусавым голосом. – За тобой, значит, должок, еще с прошлого раза – по выборке слов. И, кроме этого, подготовишь к нашей следующей встрече…

Профессор оборвал фразу, потому что Козлов неожиданно поднялся со стула, на котором сидел, и медленно закружился по комнате, при этом он кистями рук делал в воздухе движения, какие обычно делают дети, изображая танец. По лицу Козлова блуждала улыбка, чем-то неуловимо отличающаяся от обычной улыбки нормального человека. Козлов сделал круг по комнате и остановился как раз напротив кресла, в котором сидел совершенно растерявшийся профессор.

– Я буду плясать и петь, Дмитрий Николаевич, делать все, что мне хочется – хочется, понимаете? – но не буду заниматься тем, к чему у меня не лежит душа.

У Вольского подрагивала нижняя губа. Он не понимал, что происходит.

– К черту все! – сказал Козлов мстительно. – Прощайте, Дмитрий Николаевич!

Вышел из комнаты, хлопнув дверью.

В автобусе было много людей. Козлов едва сумел протиснуться к окну. Толкнул при этом старушку, она сделала замечание, но Козлов на нее так посмотрел, что она смешалась и затихла. За окном тянулись дома-близнецы. Они выглядывали из-за деревьев и рассматривали мрачного Козлова своими глазами-окнами.

Надо все поменять. Круто, в один миг. Он просто закис, такое бывает. И раньше случалось, но ведь проходило же в конце концов.

Автобус остановился на перекрестке. Женщина переходила через дорогу, толкая перед собой коляску. Пьяный на противоположной стороне улицы обнимал ствол дерева.

Говорят, что каждый человек – хозяин своей судьбы. А своим мыслям он хозяин? Откуда эти жуткие сны? Вика права, конечно, – его что-то тревожит. Может, возраст такой подошел? Перелом. Дошел до определенной точки, думал – вершина или хотя бы подступы к вершине, а оглянулся – болото вокруг, лягушки квакают, и никаких радостей. Вот и растерялся.

Остановка. Старушка, сделавшая Козлову замечание, вышла из автобуса и неловко заковыляла по тротуару, Козлов проводил ее беззлобным взглядом, пока она не скрылась за дверями магазина. Козлов поднял глаза и увидел вывеску над дверью: «Молоко». И у него сердце отчего-то сжалось, он смотрел широко раскрытыми глазами на эту вывеску, а автобус уже отправился от остановки, и стена дома, в котором располагался молочный магазин, поплыла за окном. Серая штукатурка, водосточные трубы, цветок в чьем-то окне. Этот дом был ему знаком.

– Пусть остановит! – крикнул Козлов и рванулся к выходу. – Дверь пусть откроет, я выйду!

Людей в автобусе было много, и ему стоило немалых усилий добраться до двери.

– Спохватился! – сказал кто-то неодобрительно.

– На следующей остановке выйдешь, – ехидно добавил старик в светлой кепке.

Но Козлов разбуянился, и водитель остановил автобус.

Козлов выпрыгнул на пыльный асфальт и торопливым шагом направился к молочному магазину, но, не доходя до него, будто чего-то испугавшись, перешел на другую сторону улицы. Он прошел мимо серого дома, поглядывая на него настороженно. Двери подъездов выходили на эту сторону, но Козлов почему-то знал, что эти двери заперты и в подъезд можно попасть только со стороны двора, там тоже есть вход. Еще он знал, что в этом дворе есть детская площадка и стол, за которым проводят время местные фанаты домино. У него эта картина стояла прямо перед глазами, и он был немало удивлен своим знанием, потому что в том дворе не бывал ни разу.

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы перейти через улицу и приблизиться к серому дому. Он хотел бы малодушно убежать отсюда, но непослушные ноги сами несли его вперед. Он обогнул угол и действительно увидел детскую площадку – именно такую, какой он себе ее представлял пару минут назад. И стол для доминошников тоже был. Два нетрезвых мужика сидели за этим столом, а перед ними стояла початая бутылка вина.

Козлов все здесь знал и знал, куда идти дальше, но ужас в нем все рос и, казалось, заполнил все клетки. Козлов, все еще не решаясь войти в подъезд, подошел к столу и тяжело опустился на лавку. Мужики сделали вид, что не заметили его появления.

Двор был засажен деревьями. Тень и прохлада. Отличное место. Хорошо здесь жить.

– Будешь? – спросил один из мужиков и придвинул к Козлову стакан с вином.

Решили поделиться. Пришел, сидит и молчит. Понятное дело: не уйдет, пока не угостят.

– Нет, – сказал Козлов.

Поднялся и поспешно направился к подъезду. Подъездов было три. Он шел к среднему. Знал, что именно здесь.

Открыл дверь, она распахнулась со скрипом – и даже этот скрип ему был знаком. Вошел, отпустил ручку двери и взглянул на ладонь – она была мокрой от внезапно выступившего пота. И сердце колотилось уже совсем бешено. Он сейчас боялся, что не дойдет, упадет прямо на лестнице, – так ему стало нехорошо.

Обычная пятиэтажка, без лифта. Грязная лестница, стены исписаны акселератами. Какой же этаж? Третий? Нет, четвертый. Козлов стал подниматься по лестнице. Значит, четвертый. Но он ошибся. Дверь, ту самую, он увидел на площадке третьего этажа. Старая дверь в потеках краски. Табличка с цифрой «32». И даже про эту табличку он знал. И теперь стоял, рассматривая ее широко раскрытыми глазами.

За его спиной внезапно щелкнул дверной замок. Козлов, не оборачиваясь, поспешно нажал на кнопку звонка. Он чувствовал себя мальчишкой, которого застали за неблаговидным занятием.

– Там нет никого, – сказал женский голос за его спиной.

– Что? – обернулся Козлов.

Женщине было лет сорок. Короткая прическа, глаза чуть навыкате.