— Донесите, други, — томно молвил продолжавший валяться на земле Тит.

— Ага, щас, — пообещал Трофим и протянул Титу руку. — Вставай.

Юлхуш ухватил Тита за другую руку, вместе с Трофимом они разом дернули, и Тит с великим кряхтением воздвигся на ноги.

— Чем могли… — сообщил Юлхуш Титу. — Дальше только можем пинками под зад подогнать.

— Дальше не надо, — с достоинством сообщил Тит, поднимая щит.

— Мужи — обед, — опять напомнил Фока.

— Не боись, сейчас двинем форсированным маршем, — пообещал Трофим.

— Давайте уж побыстрее — нас ведь после обеда до девяти в город отпускают.

— О, точно! Я и запамятовал, — обрадовался Тит. — Так, а зачем нам тогда этот чертов обед?! Вместо того чтоб набивать кишки опостылевшей козлятиной с ячменем, мы можем позволить себе в городе что-нибудь эдакое!

Все гурьбой двинулись к казарме.

— Вот когда моего скромного отца возведут как твоего, в достоинство патрикия, тогда я тоже позволю себе что-нибудь «эдакое», — смачно пообещал Фока. — А пока я буду и козлятине рад.

— Зачем ждать дел отца? — Весело блеснул своими синими глазами в сторону Фоки Улеб. — Сам становись, кем ты хочешь быть.

Фока направил на Улеба палец и кивнул ему, согласно и очень серьезно.

— А я между прочим от своего отца никакого содержания не получаю, — оскорбился намеком на неравенство Тит.

— Вот именно, — согласился Фока. — А ведешь себя так, будто он тебе по литре золотом каждый месяц в карманы отсыпает. Жалование у нас малое, месяц длинный. Зачем же отказываться от бесплатной кормежки и тратить свое?

— Не скопидом я, — объявил Тит. — Есть деньги — гуляю! А нет, — не скучаю!

— Ага, ага, — передразнил Фока. — Есть деньги — гуляю. А нет — занимаю! Знаешь, Тит, если бы ты пошел служить в старое время, когда еду воину выдавали разом, на месяц вперед, ты бы все сожрал в три дня, а потом помер, опухнув, с голода. Так что тот самый регулярный обед, о котором ты так неблагозвучно отзывался — тебя спасает. Но в конце концов, что я тебя учу, как неразумное чадо? Какое мне дело? Если ты не хочешь обедать, я готов съесть твою порцию вместо тебя.

— Я в доле! — поднял руку Улеб.

— И я, — кивнул Юлхуш.

— И я, — заулыбался Амар.

— А я вот не в доле, — скептически мотнул головой Трофим. — Балбесы, раскатали губищи. А вы подумали, к кому этот ушастый припрется занимать денег, если оголодает? Придется давать ему из казны контубернии. Съедать его порцию — все равно, что залезать в собственный карман.

— Трофим, ты мудр аки змий, — сказал Улеб. — Не зря тебя назначили старшим группы, с полуторным жалованием.

— Не бойся Трофим, — сказал Тит, — казна контубернии не подвергнется разграблению. Раз эти проглоты решили сожрать мой обед, теперь-то я уж непременно съем его сам.

— Ты ж не хотел, — удивился Улеб.

— Не хотел. Но теперь, раз на него нашлось столько претендентов… У меня и с женщинами так же, — вдруг сказал Тит и погрустнел.

Тут никто не нашелся, что ответить.

Так они дошли до навеса у казармы, и здесь на них опустилась благословенная тень. Тит первым подскочил к открытому длинному желобу с водой, идущему вдоль стены казармы под окнами, и перегнувшись, окунул в него физиономию, вынырнул, довольно фыркнул, — воскрес! Как есть воскрес! — и снова исчез под водой. Трофим стянул кольчугу тоже окунул лицо в воду, и почувствовал, как напряглись по холоду мышцы и сразу посвежело в голове. Когда он распрямился, ему пришлось ухватиться за желоб, — от резкого перепада подкосились ноги и закружилась голова.

— Я бы туда весь залез и не вылезал до вечера… — мечтательно сказал Улеб, плеская себе на грудь и подмышки.

Звонко прозвучала труба — сигнал к обеду.

Силой и благоволением Аллаха, мы Урах-Догшин, хаган Великой Мугольской Державы, повелитель всех народов, и земель, от тех, где всходит, и до тех, где заходит солнце…

Ромейский василевс[5], сидевший за столиком, оторвал задумчивый взгляд от свитка и посмотрел на стоявшего перед ним посла, доставившего ярлык. Теперь, когда закончилась помпезная официальная часть приема, и они остались одни, император еще раз внимательно оглядел посла. Со времени смерти правителя Хурана Сильного, когда к власти пришел его сын Урах, изменились послы Мугольского Улуса… Он вспомнил посланников Хурана — крепко сбитые степняки, воины с бесстрашными глазами и бесстрастными лицами. Они сгибались перед императором в поклоне, но тут же распрямлялись, будто разжималась пружина. И он видел, что на мгновение сжаться эти пружины заставляло не благоговение перед василевсом, не почтительный страх, а только уважение к воле их далекого степного правителя.

Нынешний посол выглядел иначе. Те, прежние, были бойцы в доспехах, нынешний — жирной хитроглазой лисой в циньских[6] шелках. Изменился Мугольский Улус… Хуран Сильный всегда поминал в своих посланиях «Вечное Небо». Сын Урах изменил вере отцов, прельстился агарянской верой и отдал себя Аллаху. Теперь на важный пост при дворе Ураха можно было выдвинуться только будучи магометанином. Последователи Вечного Неба, как и христиане несторианского толка стали не в чести. И более того, как доносили императорские соглядатаи, Урах начал давить на подданных стремясь привести их в «истинную веру». Административный, — пока только административный — нажим на «неверных» в Улусе все усиливался, но в планах Ураха было пойти гораздо дальше…

Император, который хорошо знал длинную историю своей страны, считал, что Урах «кладет яд в свою же чашу с вином». Один из прошлых ромейских императоров — Леон III — тоже однажды пытался неволить подданных в вере. Он и его ставленник патриарх Анастасий решили запретить поклонение иконам, что едва не привело державу к великой смуте. Но Леон как-то скоропостижно помер от неопознанной болезни, а сменивший его василевс лишил патриарха Анастасия сана, и, вкупе с главными приспешниками, закатал в отдаленный монастырь… Ересь иконоборчества временно попритихла, и это, как подозревал император нынешний, сохранило Романии много сил и крови. Урах же историю не знал, и уже начал строить свою плотину на реке веры. Напряжение росло, плотина трещала и скоро должна была прорваться. Но недалекий Урах этого не замечал…

Император отвлекся от размышлений и посмотрел на лежащий перед ним пергамент. Самый первый. Положивший начало переписке по этому щекотливому делу.

Силой и благоволением Аллаха, мы Урах-Догшин, хаган Великой Мугольской Державы, повелитель всех народов, и земель, от тех, где всходит, и до тех, где заходит солнце, шлем тебе, правитель Рума Диодор, пожелание здоровья и наш приказ: «Отец наш, Хуран-Бохо, до смерти будучи хаганом, послал к тебе в гости брата нашего Амар-Мэргэн». Сейчас настало время Амар-Мэргэн вернуться домой. Пришли к Нам брата нашего, и тем яви свою дружбу и покорность. Если же ты ослушаешься Нашего приказа, то станешь врагом Нашим. Итак, яви послушание. Мы же тогда явим тебе милость. И будет между нами вечный мир.

Император хорошо представлял, что будет с Амаром, если он пошлет его обратно, к царствующему брату. Который по очереди рождения вовсе не должен был стать правителем… Который обошел правила престолонаследия самым простым, древним как мир путем… Урах-Догшин предлагал нехитрую сделку. Или император отдаст ему брата, или нынешний хаган разорвет союз, а то и прямо объявит войну. С этого волчонка станется. Возможно, он даже сделает это с радостью, ибо заскучавшие ветераны получат войну и добычу, и война отвлечет народы улуса от укрепления муслимов во власти. Такой уж был поставлен императору выбор: на одной чаше весов мальчишка, которого ему когда-то доверил отец, на другой — жизнь и спокойствие подданных, мир на долгом участке границы. Выбор очевиден для порядочного человека. Выбор очевиден и для политика.