— Значит, нас пока не расстреляют, — говорю я Борису. — Слышал, что полицай сказал? Отвезут, наверно, в трудовой лагерь. Может быть, в пути удастся напасть на охрану и бежать?

— Нет, Саша, пока нельзя. Мы ослабли и далеко не убежим.

Власовцы винтовками теснят нас к машине. Мы помогаем друг другу взобраться в кузов и садимся на полу у борта.

Несколько километров едем по шоссе, проезжаем пригороды Минска и направляемся к центру города.

Минск весь разрушен. Над руинами нависают тяжелые серые тучи. В обгоревших развалинах бродят сгорб-ленные люди, что-то ищут среди обломков. Сердце опять защемило.

Грузовик остановился. Построились. Нас было тридцать человек. Дальше повели колонной. К вечеру добрели до эсэсовского лагеря на улице Широкой. На воротах надпись: «Трудовой лагерь». По дороге пять человек было расстреляно.

Лишь теперь я могу внимательно рассмотреть Бориса. Он рослый, широкоплечий, с грубоватыми чертами лица. Из его «подвальных» рассказов я узнал, что какое-то время он был возчиком, потом мясником, потом стал шахтером. Аристократическими его манеры никак не назовешь, но за его несколько напускной грубоватостью много душевной теплоты. Позднее я понял, что за резкостью Бориса скрывалась постоянная готовность прийти на помощь, всепоглощающее чувство сострадания к боли ближнего.

В лагерном дворе нашу колонну направили на регистрацию к домику, находящемуся недалеко от ворот. Там размещалась канцелярия.

За перегородкой сидела молодая красивая женщина. Когда один из нас на вопрос о профессии ответил, что он транспортный инженер, женщина внимательно на него посмотрела, бросила быстрый взгляд на боковую дверь и тихо сказала: — Лучше запишитесь разнорабочим.

Инженер только молча кивнул.

Я записался столяром, хотя столярным делом никогда не занимался. Остальные назвались чернорабочими.

Покончив с регистрацией, женщина вызвала капо (надсмотрщика) и велела ему отвести нас в бараки.

Забегу немного вперед и расскажу то, что мы узнали спустя некоторое время о «регистраторше» Софье Курляндской и капо Блятмане.

Когда гитлеровцы в 1941 году организовали этот лагерь, им понадобился человек, умеющий печатать на машинке по-русски и по-немецки.

Подпольный комитет минского гетто решил послать на эту работу Софью Курляндскую. Таким образом подпольщики получили возможность быть всегда информированными обо всем происходящем в лагере.

Софья Курляндская принимала активное участие в подготовке побегов. Осенью 1942 года по заданию подпольного комитета и отряда имени Фрунзе, входившего в состав барановичского партизанского соединения, она обеспечила необходимыми документами и переправила к партизанам две группы заключенных. В конце декабря того же года Софья вместе с капо Блятманом, который к тому времени также был заслан в лагерь с различными поручениями от подполья, организовала бегство коммуниста Голанда, который содержался в камере смертников. В лагерных списках отметили, что Голанд умер, а на деле он оказался в упомянутом партизанском отряде.

Был в лагере некто Кастельянц, пользовавшийся безграничным доверием у начальника лагеря эсэсовца Лёкке, того самого Лёкке, который принимал активное участие в первой акции массового уничтожения в минском гетто 7 ноября 1941 года. Так вот, этот Кастельянц нередко без особой охраны выезжал с группой заключенных в окрестные села для заготовки продуктов.

Софья решила воспользоваться и этой возможностью. С помощью Кастельянца из лагеря было вывезено немало военнопленных. А вскоре бежал и сам Кастельянц. Известно, что он добрался до партизанской бригады имени Чкалова и позднее геройски погиб в бою с фашистскими оккупантами.

С помощью семнадцатилетней партизанской связной Тани Бойко (подпольное имя Наташа) Софье Курляндской удалось осуществить бегство С. Г. Ганзенко. Он стал командиром партизанского отряда имени Буденного, а позднее и бригады «25 лет Советской Белоруссии», выросшей из этого отряда…

Все это я узнал потом. А пока из канцелярии капо строем повел нас в баню. По дороге он спрашивал одного за другим, откуда мы доставлены, где и когда каждый попал в плен.

Понятно, что он внушал нам опасения, и мы старались не сболтнуть лишнего.

После бани (а вернее было бы назвать это обыкновенной дезинфекцией) мы вошли наконец в большой барак, разделенный проходом надвое. Во всю длину тянулись в два яруса четыре ряда нар. При входе капо окликнул старшего одного из отсеков и сказал: — Бомка, вот этого, — он кивком головы указал на меня, — положишь рядом с собой.

Остальным Блятман велел занимать свободные места.

Распоряжение капо меня удивило. Зачем он приказал старшему положить меня рядом с собой? Может быть, чтобы тот за мной посматривал? Непохоже: у него пока не было для этого причин. Да и тон его был довольно добродушным.

Бомка (по-настоящему его звали Беня) подвел меня к нарам, дал немного соломы для подстилки, угостил кусочком хлеба и остатками баланды. Все это показалось мне странным, но я промолчал.

Заключенных ежедневно посылают партиями на разные работы — разгружать и колоть дрова, копать траншеи и т. д. Есть в лагере несколько мастерских — швейная, обувная, столярная — для обслуживания лагерного начальства.

С работы заключенные возвращаются поздно вечером, усталые, совершенно выдохшиеся. Перед сном они выстраиваются в несколько длинных очередей, точно в затылок друг другу, и, отстояв, получают двести граммов хлеба. Иногда к такой очереди подходит помощник начальника лагеря, бывший белогвардеец Городецкий, который уже и сам не знает, как бы ему еще поизгаляться над несчастными. Если очередь стоит не совсем ровно, он кладет на плечо переднего пистолет и стреляет вдоль ряда. Пуля попадает в того, кто где-то в конце или в середине колонны хоть немного отклонился в сторону. Так садист Городецкий «выравнивает» ряды.

Получив хлеб, лагерники расходятся по баракам и, придя в себя после пережитого ужаса, заводят негромкий разговор. Новоприбывших расспрашивают о положении на фронте. Я, увлекшись, с восторгом рассказываю о поражениях фашистов под Москвой. Капо сразу узнаёт об этом.

Когда я укладываюсь на нары, Бомка передает мне приказание капо несколько дней не выходить на работу.

— Утром возьмешь метлу и будешь подметать в бараке.

Еще одна загадка.

«Отлучение» от работы мне, по правде сказать, не по душе. Не дает покоя мысль о побеге, а для этого нужно сначала выбраться за колючую проволоку.

Спустя несколько дней я обращаюсь к Бомке:

— Послушай-ка, я уже чувствую себя неплохо. Поговори с Блятманом.

Вечером Бомка сообщает, что Блятман разрешил мне выйти на внелагерные работы.