Одна Неизбежность — по-женски коварная дама!
Зачем на нее так в делах полагается Бог?!.
Понять не могу! Неужели настолько уж, прямо,
Надежна она?! Никогда до конца я не мог
Природу почувствовать эту… да мне и не надо!
Сбежав из земного, из сплошь рукотворного ада,
Живу в этом смысле с тех пор я — как будто в раю
Земном! Разве сетовать смею на долю свою?!
Тем более… лица… которые время, хоть тресни,
Стирает из памяти, будят меня по ночам.
И, столько хлопот доставляя родным и врачам,
Слабею, и жить мне становится все неуместней.
Темно. За окошком январь южнорусский. Едва ли
Сравнима такая ночная холодная тьма
С той тьмой, что была в нареченном «еврейским» подвале,
Где немец держал десять дней нас и где мы с ума
Сейчас бы сошли, а тогда не сходили — держались!
А впрочем, кто — мы? Все, что были там — с немцем сражались
И в плен были взяты в лесах Белоруссии, — все
Ребята погибли! Один на земном колесе
Я долго катаюсь — за них всех ем жизни хлеб сладкий…
Темно. В полудреме то в сон погружаюсь, то в явь.
Нет, сил еще хватит! Вот чудится: крылья расправь —
И как полетишь… над Ростовом родным без оглядки.
Нет, есть еще силы, есть шанс победить неизбежность!
Есть выбор! Есть повод дать смерти суровый отпор!
Пока в жилах кровь, в мыслях ловкость и хлад, в сердце нежность,
Мы, смерть на примерку позвав, заготовим топор.
Хотя… ведь когда-то уйти нам всем необходимо?!
Жаль близких оставить! Ответственность снять за любимых
С себя неохота, в последний готовясь поход!
Хотя я им стал доставлять слишком много хлопот
Последнее время. А это солдату постыдно.
И лица стирает бессовестно память, на дне
Которой — отчаянье… Но что это? Чудится мне —
Иль вправду звонок? Ночь! Соседям звонят, очевидно!
Наверное, утро уже! Так бывает: не спится,
Задремлешь — и кажется: спал полчаса, а кругом
Уж утро, иль утро тебе еще медленно снится.
Пока надеваешь очки, наполняется дом
Шумами. И только вглядевшись в часы, понимаешь,
Что мир оживает. И ты, замерев, оживаешь,
Забыв то, что снилось. И лишь неотчетливый след
Того сновидения, бреда — как прожитых лет
Исправленный образ — в тебе остается надолго.
В Ростове январь — это месяц не для стариков!..
Опять телефонный звонок! Кто же это таков?
Нет, братцы, я думаю — спать уже больше без толку!
Никто не подходит!.. Звенит и звенит, окаянный!
Как будто, лишая навеки покоя, зовет.
Жену не бужу. Подойду! Что за деятель незваный
Больным старикам в это утро пожить не дает?!
Когда я уснул, мне приснилась война. Почему-то
Она мне не снилась давно. Стало горько и мутно.
Потом в сон явился Леон, в сорок пятом убит
Поляками был он. Мы вместе бежали. Забыт
Мной лик его — я констатировал это с тоскою
Отчетливой, только, уверен я, это был он!
Я тысячу раз вспоминал его, но в этот сон
Явился он, словно звонок, не дающий покоя.
И вот я проснулся и думал, век не подымая,
О том, что я сделал на этом веку? Кто я есть?
Похоже, я прожил, призвание не понимая
Свое. Мстил за мертвых. Но месть моя — все же не месть,
А лишь привлеченье внимания мира к примеру
Отпора ужасному зверству, не знавшему меру,
Примеру спасенья от смерти, надевшей мундир
Немецкий, примеру — какого не знал еще мир —
Геройства тишайших людей, умерщвляемых тучей…
Сегодня и пару шагов мне пройти тяжело.
За стену держась, шел и тапки терял я… «Алло!
Алло! Кто звонит? Говорите, коль свел уж нас случай! —
Хрипел он. — Алло…» В трубке долго и горько молчали.
И он, осердившись, хотел уж прервать монолог.
Но тут на другом конце провода вдруг зазвучали
На идиш слова. И почудилось, что потолок
Кренится и падает — так голова закружилась.
Там был голос женщины: «Саша! Ну вот, я решилась
Приехать! Теперь много легче приехать в Союз!
Ну, здравствуй! Меня, Саша, ты не узнал, я боюсь!»
И сердце с тревогой забилось. От этого стука
Он долго не мог говорить, только слушал. Потом
Промолвил: «Вы кто?» — пересохшим до ужаса ртом
И, зная ответ, содрогнувшись, услышал: «Я — Люка!»
«Как… Люка?..» — сказал он и вдруг оглянулся с опаской.
Пустой коридор. Тишина в коммунальном жилье.
И тут он покрылся как будто бы белою краской.
Ему показалось, что нет никого на Земле.
И только она где-то рядом, приехав оттуда,
Подобно знаменью и обыкновенному чуду,
Так запросто с ним говорит, прерывая слова
Молчанием долгим. И он прохрипел: «Ты жива?» —
И сам ужаснулся бестактной ненужности этих
Вопросов. На том конце провода слышался плач.
Он поднял свой взгляд, взгляд вперился на вешалке в плащ,
И, взяв себя в руки, он все теперь четко наметил.
«Мы можем увидеться?! Я расскажу тебе, Саша,
Как жизнь моя после сложилась! — на той стороне
С рыданием справилась женщина, будто слез чаша
Наполнилась. — Ты не слыхал ничего обо мне
С тех пор. Я за все объяснюсь!» Он почувствовал: силы
К нему возвращались стремительно, будто крутила
Земля время жизни обратно. И он по-мужски,
Спокойно промолвил, не выдав того, что в куски
Внутри него сердце рвалось: «Я готов! Через десять
Минут выхожу!» (он позвать не решился к себе).
И ноги окрепли, и дрожь прекратилась в губе.
«Ты где?» — «Я в гостинице! Я тебя жду! Нынче месяц
Холодный! Наверно, сейчас неуместны гулянья?!
Я жду тебя в номере! Ты приходи ко мне, Саш!
Записывай адрес мой!» И исковеркав названья,
Она диктовала: гостиница, номер, этаж!
Оделся он быстро, как будто ему было тридцать —
Не восемь десятков. Казалось — земля загорится,
Когда он бежал, под подошвами зимних сапог.
Записку жене не оставил: признаться не мог
Пока — с кем назначил в гостинице нынче свиданье.
Бежал, как тогда — в октябре он по польским лесам,
Не чувствуя боли. И лишь, в темноте по глазам
Ударивши, ветер слез вызвал ручьи без рыданья.
Бежал он космически-быстро и вместе с тем долго,
Мучительно-долго. Бежал, вспоминая про то,
Про что вспоминал уже тысячи раз он — по долгу
Призванья, про то, что почти что не помнит никто.
Их — спасшихся — мало на нашей планете осталось.
И крохотность эта, и эта спасенная малость
Его удручала всю жизнь — он немногих довел
До наших. «Я мог бы и больше!» — корил себя. Мол —
Не все удалость, как планировал он. «Потому-то
Спаслись единицы, а думалось — сотни. И вот
Еще одна жизнь! Получается — Люка живет…»
И он поражался тому — как случайности круты.
Он множество раз пересказывал эту балладу —
И устно, и письменно. В книгах, в статьях, в интервью.
Он тихо, но жестко твердил, что так больше не надо!
Что мир должен помнить историю эту свою!
Но нынче, теперь, на бегу вспоминалось все как-то
Иначе — точнее и выпуклей делались факты,
И даже сильней, чем тогда, когда он выступал
В суде, где судили охранников. Будто копал
Все глубже и глубже историк неведомый, душу
Терзая ему. Только лица людские почти
Все стерлись из памяти — будто бы он на пути
Забыл их. И неузнаваемей, тише и глуше
Звучали в ушах голоса их… Был призван с начала
Войны, дальше фронт, плен, подвал без окон — когда он
