Сергей Николаевич с глубокомысленным видом задумался о том, нельзя ли указание старика представить как свидетельство потери квалификации и профессионального маразма. Ни к какому определенному выводу он не пришел и решил в том же направлений подумать на досуге. Вслух же он произнес:

— Хорошо, Павел Иванович, так и будем инструктировать людей. Взрывчатку могут получить через резидентуру, планы фабрики мы им пришлем, куда что закладывать, они сами разберутся. Будем работать, Павел Иванович.

— Работайте,   работайте,   Сергей  Николаевич. Родина следит за вашими усилиями, — с доброй улыбкой произнес генерал, но что-то в его тоне заставило заместителя вздрогнуть. В голове Сергея Николаевича  неожиданно  промелькнула  нелепая мысль о том, что старик-то, возможно, еще посидит в своем кресле. Самолет местных авиалиний, вылетевший из Тегерана, заложил предпосадочный вираж над аэропортом Мешхеда, столицей области Хорасан. Пассажиры зашевелились в своих креслах. По салону прошел стюард и распорядился пристегнуть ремни. Корсаков с любопытством смотрел вниз в иллюминатор на город, о котором он когда-то столько читал. Блеснула синяя извилистая лента реки Кешефруд, и тут же золотом полыхнул купол храма-усыпальницы шиитского имама Ризы. Рядом между двух стройных минаретов сиял бирюзой казавшийся колоссальным даже с высоты купол мечети Гаухаршад. Когда Корсаков вышел на трап самолета, он понял, почему самолет так трясло перед посадкой: дул ровный и сильный северо-западный ветер, обдавая лицо сухим жаром, а уши наполняя смутным гудением. Корсаков вспомнил, что этот ветер, проносящийся сквозь проходы в Хорасанских горах, называется «ветром ста двадцати дней». У трапа самолета уже выстроились трое гладко выбритых мужчин в темных очках, в добротных штатских костюмах и галстуках, но с неустранимой военной выправкой.

Один из них держал в руке бумажку со списком. Корсаков, он же Винсент Келли, не пытался скрывать свое знание языка фарси, так как согласно легенде работал в Пакистане, обучая афганских моджахедов владению современным оружием. Однако слишком свободно общаться с местным населением он тоже не хотел, чтобы не отмежевываться тем самым от девяти своих товарищей и не привлекать к себе особого внимания. Спустившись по трапу, Корсаков и один из подручных Карло Арредаменти по имени Криспино Ла Барбера поздоровались с встречающими и представили им всех членов прибывшей группы, причем один из иранцев постоянно косился на список, который держал в руке.

— Они, наверно, думают, что мы привезем русских агентов, — буркнул себе под нос на диалекте Ла Барбера, но Корсаков сделал вид, будто не понял его реплики. Хищная физиономия Ла Барберы с крючковатым носом, складками от ноздрей ко рту, словно прорезанными ножом, и горящими свирепым огнем черными глазами ни у одного нормального человека не могла вызвать ни симпатии, ни доверия. Белый костюм Ла Барберы привлекал к нему неуместное внимание иранцев, предпочитавших темные тона в одежде, да и товарищи Корсакова, подопечные Ла Барберы, тоже всегда старались одеваться неброско. Никого из этих девяти своих спутников Корсаков раньше не видел, и это радовало: старого знакомого можно ведь узнать не только по лицу, но и по голосу, по неповторимым привычкам, по излюбленным словечкам. Впрочем, трое из девяти были итальянцы, точнее, сицилийцы, и с ними Корсаков не мог встречаться раньше. Как догадался Корсаков, на родине эти люди оказали немаловажные услуги мафии и теперь находились в розыске, а потому их отправили сюда, на край света: и укрыть от властей, и приспособить к делу. Все трое по большей части молчали и только изредка перебрасывались между собой репликами на диалекте. Корсаков подозревал, что кроме островного наречия они толком не знают никакого другого языка. Вид у всех троих был самый простецкий: мощные торсы, короткие кривоватые ноги, обветренные лица пастухов. Однако Корсаков нисколько не обманывался на их счет, понимая, что кого попало на столь ответственное задание не пошлют. Да и глаза этих людей говорили о многом: маленькие, глубоко посаженные, колючие, как горные растения, они впивались в каждого незнакомца, словно прикидывая, как бы половчее всадить в него нож. Когда выяснялось, что незнакомец прислан компаньонами или просто человек посторонний, сицилийцы теряли к нему всякий интерес, однако огонек настороженности продолжал тлеть в их глазах. Один из них, согласно списку — Пьетро Аббандандо, всю дорогу от самого Неаполя перебирал четки и бормотал молитвы, но это благочестие совершенно не вязалось со свирепым выражением его щетинистого лица. Второй, Луиджи Торетта, самый молодой из своих товарищей, выглядел придурковато из-за постоянно приоткрытого рта и застывшего взгляда. Время от времени Торетта вытаскивал из-за пазухи какие-то фотографии, всматривался в них, и тогда блаженная улыбка растягивала его тонкие губы почти до ушей. Третий сицилиец, Сальваторе Д'Акилья, постоянно дремал, но Корсаков заметил, что стоило кому-нибудь приблизиться к нему или просто пройти мимо, как косматые брови дремлющего мгновенно вскидывались, вспыхивал настороженный взгляд, а затем брови вновь нависали над сомкнувшимися веками. С шестью остальными все было более или менее ясно: все они были подтянутыми мужчинами лет сорока — сорока с небольшим, по виду — уроженцы Северной Европы. Трое из них оказались немцами, быстро познакомились и всю дорогу болтали друг с другом. Карстен Томас и Клаус Байтлих были невысоки, белокуры, подвижны и походили друг на друга, как братья. Впрочем, они, возможно, и впрямь приходились друг другу какой-нибудь родней — фамилии в списке вряд ли являлись подлинными. Высокий, с лошадиной челюстью, длинными темными волосами и неповоротливым взглядом больших бледно-голубых глаз, Эрхард Розе ужасно напоминал Корсакову Франкенштейна из фильма. Однако смеяться над ним почему-то не хотелось: Корсаков знал, что во всей этой компании нет комических персонажей. Трое остальных, по наблюдениям Корсакова, и раньше знали друг друга. Переговаривались они по-французски, но, судя по выговору, были бельгийцами. Почему-то, как заметил Корсаков, маленькая Бельгия дала миру непропорционально большое количество наемников. Некоторые объясняли это тем, что во время длительных войн в бельгийском Конго, а позже — в Катанге именно Бельгия всячески поощряла наемническое движение, не будучи в силах защитить свои интересы в Африке без помощи «солдат удачи». Корсакову же думалось порой, что бельгийская нация просто не смогла выплеснуть во Второй мировой войне естественную тягу к агрессии, и ее сыны, тоскующие по войне, покидали свою благополучную родину и отправлялись на поиски опасности за тридевять земель — сначала в Конго, а потом и во все концы света, где только лилась кровь. Среди наемников прежних времен попадались совсем необстрелянные юнцы, но встречались и бравые вояки, солдаты Второй мировой; если первые в Биафре и Конго только втягивались в войну, которая с тех пор становилась для них необходимостью, то вторые смотрели на ремесло солдата просто, пройдя самую страшную из войн в истории и повидав многие тысячи смертей. Для таких, которым не в диковинку было оставаться в живых после боя одному из. целого взвода, а то и роты, войны в экзотических странах представлялись и впрямь всего лишь интересной и высокооплачиваемой работой, особенно ценимой из-за пряного привкуса риска. Старые солдаты были по большей части немцами, англичанами или поляками, а из бельгийцев профессиональные солдаты выковывались уже в джунглях Биафры и в саваннах Катанги. Беседовали бельгийцы тихо, как солдаты на привале, однако из тех реплик, которые донеслись до его слуха, Корсаков понял, что двое из них, значившиеся в списке как Кристоф Фабрициус и Рене Терлинк, служили в 70-е годы в южноафриканской армии и находились в составе батальона «Буффало», когда тот едва не прорвался к Луанде.

— Но тут некстати подоспели кубинцы и русские, и нам пришлось уносить ноги. Многих' ребят мы тогда потеряли, — рассказывал небритый плотный коротышка Фабрициус, к коже которого, казалось, навечно прилип африканский загар. Он весь как бы светился: глазки его слезились, кожа лоснилась, на толстых пальцах поблескивали перстни. Бледный, черноволосый и черноглазый Терлинк только мрачно кивал, подтверждая достоверность рассказа. Ему, как подумал Корсаков, видимо, доводилось попадать в плен: его нос и губы были расплющены, и все лицо изрыто такими шрамами, какие остаются после ударов прикладом или тяжелым солдатским ботинком. В тех местах, где бугрились шрамы, и без того бледное лицо Терлинка приобретало какой-то синюшный оттенок. Даже профессиональные боксеры редко украшены подобными отметинами, да тщедушный на вид Терлинк и не тянул на боксера. Третий бельгиец значился в списке как Жак Вьен — для него-то, собственно, и велся рассказ, так как он во время боев на подступах к Луанде служил, насколько смог расслышать Корсаков, инструктором в Заире, готовя правительственные войска к карательным операциям против катангских повстанцев. Благодаря безукоризненно правильному профилю Вьен мог показаться красавчиком, но лишь до тех пор, пока не поворачивался анфас. Тогда обнаруживалось, что его глаза посажены слишком близко друг к другу, да вдобавок еще скошены к переносице, отчего взгляд Вьена приобретал совершенно бессмысленное выражение. Наиболее симпатичными из всей компании Корсакову показались немцы Томас и Байтлих, однако первому впечатлению он привык не придавать никакого значения: на войне предоставляется вполне достаточно случаев, чтобы его проверить.