— Судя по его поведению в этой истории с Видалесом, вы не совсем к нему справедливы, — заметил Тавернье.

— Вы видите в его действиях следование какому-то принципу, а я — мстительность и агрессивность. Корсаков работал в Тукумане, постоянно сталкивался с Видалесом и его окружением, — почем знать, какие у него с ними счеты? Один из убитых, некто Франсиско Пачеко, — доверенный человек. Видалеса, выполнявший различные деликатные поручения в Европе. Возможно, Корсаков в Тукумане с ним не поладил и теперь использовал всю эту историю, чтобы с ним расправиться.

Тавернье пожал плечами. Чувствовалось, что он не убежден. Инспектор продолжал:

— К тому же, по данным, полученным от различных осведомителей, в психике вашего знакомого преобладают разрушительные тенденции. Он восхваляет войну, а человечество, похоже, ненавидит. Во всяком случае его высказывания о западной цивилизации и демократии позволяют сделать такой вывод.

— Ну, это понятия все-таки не тождественные, — не удержался Тавернье.

Инспектор взглянул на него с укором и скороговоркой прочел несколько фраз из рапорта, подшитого к досье:

— «Постоянно выказывает симпатию к коммунизму... С презрением относится к мирным гражданам, работающим на благо общества, особенно к собственникам... Для достижения желаемого склонен прибегать к насилию... С особым отвращением отзывается о США и американцах, хотя при этом не скрывает того, что родился и вырос в США... В условиях боевых действий жесток и беспощаден, с учетом его квалификации — чрезвычайно опасен». Чрезвычайно опасен! — с нажимом повторил инспектор. — Я и сам не очень-то люблю американцев, но мы должны быть им благодарны: если бы не они, мы давно уже жили бы при марксистских порядках. Гориллы Видалеса мне тоже совсем не симпатичны, и, может быть, они заслужили пулю, но, во-первых, закон есть закон, и, во;вторых, кто знает, кого завтра захочет пристрелить ваш приятель? Здесь все-таки Франция, а не Бейрут и не Африка, и такие типы, как Корсаков, здесь должны сидеть в тюрьме, а не разгуливать по улицам с оружием. Короче говоря, я советую вам хорошенько запомнить: этот человек крайне опасен, на его совести уже столько жертв, что для достижения своей цели он не остановится перед новым покойником, и потому с вашей стороны разумнее всего было бы связаться с нами, если он опять появится в поле вашего зрения. Если же вы считаете это непорядочным — что ж, тогда хотя бы держитесь от него подальше.

Инспектор выписал Тавернье пропуск на выход.

— Если захотите сообщить нам что-то еще, то вот вам номер моего телефона. Некоторое время мы еще будем вас охранять, но все же рекомендую взять отпуск и уехать куда-нибудь отдохнуть. Благодарю за откровенные показания. Разумеется, я не намерен предавать огласке нашу беседу и жду того же от вас.

Тавернье кивнул. Инспектор поднялся и с улыбкой протянул ему руку.

— А в деле с Видалесом вы вели себя очень достойно, — сказал он. — Нельзя пасовать перед такими мерзавцами. Итак, до свидания, и помните о том, что я вам сказал.

Инспектор посмотрел вслед Тавернье сквозь стеклянную перегородку, отделявшую его кабинет от коридора, и покачал головой. Труднее всего ему приходилось с писателями, художниками, журналистами и тому подобной богемной публикой, которой в Париже хоть отбавляй. Инстинктивная враждебность к государству и его служителям была у этих людей в крови. Впрочем, Тавернье, по мнению инспектора, на их фоне выглядел вполне приличным человеком. Не зря он рассказал так много важных вещей — возможно, даже себе во вред. На таких людях, которым невмоготу лгать и изменять долгу, держится любая страна и любая нация; вполне можно простить им то, что они слегка хорохорятся перед служителями закона. Инспектор подумал, что Тавернье не пожалеет о своей откровенности: фотографии Корсакова имелись у полицейских в аэропортах, на вокзалах, на всех дорожных постах, были взяты под контроль все места, где имели обыкновение встречаться наемники, а также телефонные разговоры всех известных вербовочных контор. «Кажется, на сей раз мистер Корсаков крепко влип», — пробормотал инспектор себе под нос и ухмыльнулся.

Впрочем, полицейские патрули напрасно всматривались в лица путешественников: Корсаков не собирался уезжать из города. Рассчитавшись в «Серебряном льве», он, не теряя времени, отправился на квартиру, рекомендованную ему Жоржем Вальдесом. Корсаков ругал себя за то, что не сделал этого раньше, поскольку постоянный интерес французской полиции к постояльцам отелей был ему хорошо известен. Однако портье, которому он позвонил перед прощальным визитом, сообщил ему конфиденциальным тоном, что покуда все тихо, и поэтому он решил, что успеет опередить полицию и забрать вещи. В клоповнике близ дома Тавернье он на всякий случай рассчитался еще перед тем, как залечь ночью в засаду. Квартира, адрес которой дал ему Жорж, оказалась классической богемной мансардой. На то, что обитатели мансарды усердно занимаются творческой работой, указывали расставленные повсюду подрамники, драпировки, готовые холсты; однако Корсаков явился в свое новое пристанище в самый разгар всеобщей затяжной попойки. Войдя, он отрекомендовался другом Жоржа, и хотя у большинства собравшихся его слова вызвали недоумение, среди многочисленной Компании нашлись-таки один или два человека, которые помнили, что мансарда принадлежит Жоржу, а не является владением тех художников-авангардистов, которые использовали ее под мастерскую. Подвыпившее общество, все члены которого успели уже надоесть друг другу, встретило Корсакова с преувеличенным радушием и сразу же принялось потчевать его выпивкой и разнообразным наркотическим куревом. Корсаков долго крепился и не примыкал к общему веселью, безудержность которого шла вразрез с его привычкой к умеренности и самоконтролю. Однако постепенно ему надоело выглядеть белой вороной, да и взвинченные нервы требовали успокоения, так что он принялся вместе со всеми поднимать стаканы с дешевым виски, затягиваться сладковатым конопляным дымом и ругать на все корки буржуйское правительство и обуржуазившееся население, не понимающее подлинного искусства. Когда на колени к нему уселась пухлая белокурая девица, это показалось ему вполне нормальным, хотя и чрезвычайно забавным. Когда с наступлением темноты веселье стало выдыхаться, они с девицей зарылись в кучу одеял в углу, однако после ночи с Дезире и всего выпитого сексуальные подвиги Корсакова оказались весьма скромными. Впрочем, девица не проявляла особой требовательности — похоже, она вымоталась не меньше своего кавалера. Вообще времяпрепровождение богемы больше походило на оргию, чем на невинную попойку: все присутствовавшие, стоило им устать от выпивки и марихуаны, норовили составить парочку с ближайшим лицом противоположного пола и предаться любви за каким-нибудь символическим укрытием вроде мольберта или горшка с пальмой. «Хорошо хоть без голубых обошлось», — подумал Корсаков, когда утром опухшие и нечесаные гости, стеная от головной боли, засобирались в лавочку за выпивкой. Их подгонял хранитель квартиры Жан Ги, тощий и длинный парень неопределенного возраста, с землистым лицом. Такая жизнь совершенно не вязалась с представлением Корсакова о французах как о людях умеренных, здравомыслящих и расчетливых. Впрочем, далеко не все здесь были французами — Корсаков насчитал по нескольку американцев, немцев, скандинавов и латиноамериканцев. Некоторые из них уходили, на смену ушедшим появлялись новые лица, и только Жан-Ги со своими приятелями-авангардистами оставался непотопляем. Он так страстно ругал мещанство, что даже алкоголь его не брал. Корсаков не хотел рисковать и покидать квартиру, поскольку был уверен, что Тавернье так или иначе проболтается и полиция будет искать не абстрактного убийцу, а конкретного Виктора Корсакова, наемника и американского гражданина. Поэтому он старался не противоречить Жану Ги и его друзьям. Эти ребята были ему симпатичны — открытые, доброжелательные, бескорыстные; однако ему претили их необразованность в сочетании со склонностью к безапелляционным суждениям, их нетерпимость, пусть даже только на словах, их отвращение к труду и поиски легких путей в искусстве под видом стремления к новизне и повышенной выразительности. Корсаков не стеснялся временами поражать собутыльников своей осведомленностью — ему следовало стать среди них своим; однако слишком усердствовать не стоило, ибо особая образованность и глубина суждений авангардной богеме вовсе не присущи.