Улыбнувшись, она отворила дверь в гостиную, и оттуда вышел Мила, уже одетый по-деревенски.
— Пресвятая дева, Якуб! — вскрикнула девушка: ноги у нее подкосились, и она упала бы, если б Мила не успел ее поддержать. Княгиня тихо вышла.
— Пойдемте, пойдемте, — торопил Мила, — княгиня не хочет, чтоб ее благодарили. Выйдя за ворота замка, Якуб поднял руку с полным кошельком и заявил: «Это мне дала графиня, чтоб я разделил между вами. Возьми, друг, раздай!» — добавил он, подавая кошелек Томешу, который, как и все, оторопело смотрел на Милу. На улице молодые люди дали волю своей радости. Якуб горячо обнял любимую и объявил всем, что своим освобождением он обязан княгине.
— И бабушке, — добавила Кристла, — если бы не она, ничего бы не вышло.
Начали готовиться к танцам. Пришли служащие замка со своими домочадцами, Прошек, лесник и мельник с семьями: бабушка явилась раньше всех. Ее подгоняло желание взглянуть, как радуются и веселятся два милые ее сердцу человека. Кристла и Мила были готовы расцеловать старушку.
— Не меня благодарите, я только словечко замолвила: все сделала княгиня да господня воля.
— Ведь вы, бабуся, еще вчера знали, что Мила вернулся и сидит у Вацлава, а молчали, — грозила пальцем Кристла.
— Не велено было говорить. Разве мало показалось тебе обещания, что ты скоро увидишь Якуба. Помни, девушка, терпеливый всегда выигрывает.
Около разукрашенного шеста раздавались музыка, пение, крик и смех. Служащие замка приглашали деревенских девушек, а их дамы не гнушались деревенскими танцорами: каждый облюбовал себе пару. Пиво, наливки и танцы разгорячили головы. А когда на гулянье пришли княгиня с Гортензией и вся молодежь начала исполнять народные танцы, веселье достигло предела: вся робость исчезла, шапки полетели вверх, раздались крики: «Желаем здравствовать нашей княгине!» Не один стакан осушили за здоровье госпожи. Довольные княгиня и Гортензия разговаривали то с тем, то с другим; Гортензия пожелала счастья поцеловавшей ей руку Кристле, поговорила с мельником и лесником, а затем ласково обратилась к бабушке, отчего жена и дочь управляющего позеленели от злости. Они возненавидели старушку, которая разрушила все их замыслы. За столом подгулявшие старики ругали управляющего и писарей; один из них схватил кружку пива и хотел поднести княгине, а когда Томеш остановил его, начал браниться. Но княгини с Гортензией уже не оказалось.
Через несколько дней после дожинок княгиня со своей воспитанницей уехали в Италию. Перед отъездом Гортензия попросила бабушку передать Кристле свадебный подарок — красивые гранаты.
Бабушка была довольна: как она задумала, так все и вышло. Но еще одна забота оставалась у нее — написать письмо Иоганке. Конечно, сделать это могла бы Терезка, но тогда письмо получилось бы не такое, какое желала бабушка. Поэтому однажды она позвала Барунку в свою комнатку, заперла дверь и сказала ей, указывая на стол, где были приготовлены бумага, перо и чернила: «Садись, Барунка, будешь писать тете Иоганке письмо!» Барунка села, бабушка пристроилась рядом с ней, чтоб видеть бумагу, и начала диктовать: «Хвала Иисусу Христу! . . .»
— Бабушка, — возразила девочка, — так письма не начинают, надо писать: «Милая моя Иоганка!»
— Ни к чему это, девонька, дед твой и прадед всегда так писали, и я детям иначе не писывала. Войдешь в дом, всегда перво-наперво скажешь: «Хвала Иисусу Христу!» Вот и пиши, как я говорю: «Хвала Иисусу Христу! Стократ приветствую тебя и целую, милая моя дочь Иоганка, и посылаю тебе известие, что я, слава богу, здорова. Правда, мучит меня маленько кашель, да дивиться тут нечему, ведь скоро стукнет мне восемьдесят лет. Годы, дорогая дочка, немалые, дай бог всякому прожить их в таком же добром здоровье: слышу хорошо, вижу еще так, что и штопать могла бы, если б не делала это за меня Барунка. На ноги я тоже крепка. Надеюсь, что и тебя и Доротку это письмо застанет в добром здравии. Как я поняла из твоего письма, дядя очень хворает; жалко его, да, надеюсь, он скоро поправится. Частенько он прихварывает, но недаром говорят: скрипучее дерево два века стоит. Ты пишешь, что собираешься замуж, и просишь моего согласия. Милая дочка, что ж я могу сказать, когда ты уже выбрала себе человека по сердцу; дай бог тебе счастья, и да благословит он вас обоих, живите во славу божию и на радость людям. Зачем бы я стала мешать твоему счастью, когда Иржик хороший человек и ты его любишь? Не мне с ним жить — тебе. Думала я, однако, что ты выберешь чеха: свой к своему тянется, да, видно, не суждено тому быть, и я на тебя не в обиде. Все мы дети одного отца, одна мать нас кормит, и мы должны любить друг друга, хоть и не приходимся земляками. Поклонись от меня Иржику; а даст вам бог здоровья, как наладите хозяйство и будет все благополучно, побывайте у нас. Дети не чают увидеть свою тетю. Дай вам бог здоровья и счастья! Оставайтесь с богом!»
Барунка должна была прочитать письмо вслух; потом листок сложили пополам, запечатали, и бабушка спрятала его в сундук, чтоб, когда пойдет в костел, самой отдать на почту ...
За несколько дней до святой Екатерины, вечером, собралась в трактире молодежь, парни и девушки. Дом снаружи и внутри вычищен до блеска. Около двери навешаны венки из хвои, в горнице за каждым образом — зеленая ветка, занавески у окон белы, как снег, полы вымыты чисто-начисто. Длинный липовый стол накрыт белой скатертью, а на ней раскиданы ветки розмарина, белые и красные ленты; вокруг стола, словно гирлянда из роз и гвоздики, сидят подружки невесты. Они собрались вить венки самой красивой из всех — Кристле, молодой невесте, которая сидит на почетном конце стола в окружении своих подруг. Нынче она освобождена от всех домашних хлопот и отдана на попечение свата и свахи. Эти почетные должности выполняли Мартинец, водивший людей на богомолье, и бабушка. У нее не хватило духу отказать Кристле, хотя она избегала шумных сборищ. Пани мама заменила старую, немощную хозяйку, а жена Кудрны и Цилька помогали ей. Бабушка сидела среди подружек невесты; и хоть в ее обязанности не входило вить венки и вязать букеты, к ней беспрестанно обращались за помощью и советом. Невеста привязывала бант на красивую ветку розмарина для дружки и свата; младшая подружка обязана была свить венок для невесты, старшая для жениха; другие девушки вили венки каждая своему кавалеру. Оставшиеся веточки розмарина надо было перевязать бантиками; они предназначались для гостей. Готовили букетики розмарина и банты для украшения гривы и сбруи лошадей, которые должны были везти невесту.
Глаза невесты загорались любовью и счастьем, когда останавливались на статной фигуре жениха, который прохаживался около стола вместе с другими парнями. Любой из них мог больше говорить со своей возлюбленной, чем жених с невестой, на которую Мила лишь время от времени взглядывал с тоской во взоре. Около невесты увивался дружка, а жених должен был ухаживать за старшей подружкой Кристлы. Все могли веселиться, шутить, острить сколько им угодно; разумеется, больше всего веселья требовалось от свата; только жених с невестой не смели показывать своей радости. Кристла говорила мало и не поднимала глаз от стола, забросанного ветками розмарина. Когда старшая и младшая подружки начали вить свадебные венки, все запели:
Где, голубушка, ты летала? Ох, летала! Где ты перышки замарала? Ох, замарала!
Невеста прикрыла лицо белым передником и заплакала. Жених с тревогой посмотрел на нее и спросил у свата: «Отчего она плачет?» — «Видишь ли, женишок, — весело ответил ему тот, — радость и печаль спят в одной постельке: бывает, одну позовешь — другая проснется. Не бойся, нынче плачет, а завтра улыбнется». Тут снова завели песню, одну, другую, за веселыми следовали заунывные. Величали молодость, красоту, любовь, восхваляли вольное житье молодецкое; затем стали петь хвалу молодым и счастливому супружеству, когда двое любят друг друга, как голубочки, и живут согласно, подобно зернышкам в одном колосе. Величальные песни то и дело перебивал своими остроумными шутками сват. Когда начали песню о супружеском согласии, сват заявил, что знает песенку поновее.
