Но более всего в бабушкиной комнатке занимал малышей расписной сундук. Они любили разглядывать нарисованные на его красной крышке синие и зеленые розы с коричневыми листьями, голубые лилии и паривших над ними красно-желтых птичек; а еще детишки очень радовались, когда бабушка иногда его открывала. Да уж, там было на что посмотреть! Вся внутренняя часть крышки была обклеена картинками и листочками с молитвами – память о богомольях. А сколько всего интересного хранилось в маленьком ящичке! Семейные бумаги, письма от дочерей из Вены, холщовый мешочек, полный серебряных монет, которые взрослые дети слали бабушке в подарок и которые она не тратила, а только любовалась ими. И еще деревянная шкатулка с пятью низками гранатов и привешенной к ним серебряной монетой с изображениями императора Иосифа и Марии Терезии[7]. Отпирая шкатулку (она всегда это делала, когда внуки приступали к ней с просьбами), старушка говаривала:

– Вот, голубятки, эти бусы подарил мне к свадьбе ваш покойный дедушка, а этот талер я получила из рук самого императора Иосифа. Хороший был человек, благослови Господь его память!

А запирала она шкатулку со словами:

– Вот умру я, и все это будет вашим!

– Но, бабушка, как же так вышло, что император подарил вам талер? Расскажите! – попросила ее однажды Барунка.

– Напомните мне как-нибудь потом, и я с радостью расскажу, – ответила бабушка.

Еще в ящичке хранились двое освященных четок, ленты для чепцов… и какое-нибудь лакомство для детишек.

На самом дне сундука лежали бабушкино белье и одежда. Все эти юбки, фартуки, летние жакетики, корсажи и платки были аккуратнейшим образом сложены; сверху красовались два накрахмаленных чепца с пышными бантами на затылке. Детям ничего из этого трогать не дозволялось, но если бабушка была в хорошем расположении духа, то она сама по очереди вынимала одну вещь за другой, поясняя:

– Глядите, дети, эта юбка у меня уже пятьдесят лет, а эту кофту носила еще ваша прабабушка, а этот фартук – ровесник вашей матушки, и поглядите-ка – все как новое! А вы вот вечно одежду портите. Верно, оттого, что не знаете пока цену деньгам! К примеру сказать, эта шелковая блузка обошлась в сто золотых, хотя тогда за все платили ассигнациями…

И бабушка продолжала свой рассказ, а дети внимательно ее слушали и, казалось, все понимали.

Пани Прошекова очень хотела, чтобы бабушка сменила свой наряд на что-то более, как ей думалось, удобное, но бабушка не согласилась отказаться ни от единой тесемочки:

– Сам Господь меня, старуху, наказал бы, вздумай я за модой гоняться! Все эти ваши новинки не для моего дряхлого ума придуманы!

И пани Тереза смирилась и оставила свою мать в покое.

Очень скоро все в доме стало делаться по бабушкиному слову; каждый звал старушку «бабушкой»; и что бы она ни советовала и ни говорила, все было правильно и хорошо.

Летом бабушка просыпалась в четыре, а зимой – в пять часов. Первым делом она крестилась и целовала крестик, что висел на четках, с которыми она не расставалась даже ночью, кладя их под подушку. Поднявшись с кровати и одевшись, она кропила себя святой водой, бралась за веретено и принималась прясть, тихонько напевая утренние песни. Сон у нее под старость стал короткий, но она знала, как сладко спится другим, и от души за них радовалась. Примерно час спустя раздавался мерный перестук туфель… скрипела дверь – и бабушка выходила на порог дома.

Во дворе тотчас же поднимался невероятный шум: гоготали гуси, хрюкали свиньи, мычала корова, махали крыльями куры, с мяуканьем жались к ее ногам невесть откуда прибежавшие кошки. Собаки выбирались из будок, потягивались и в один прыжок подскакивали к бабушке; не остерегайся она их, они, пожалуй, сбили бы ее с ног или она выронила бы миску с зерном для птиц. Бабушку любили все домашние питомцы, и она отвечала им тем же. Не дай Бог увидит кого, кто зверушку мучает, пускай даже червячка, сразу сердится: «Что человеку во вред или на пользу и что умертвить надобно, следует убивать во имя Господа, а не терзать понапрасну». Детям она даже не разрешала смотреть, как режут кур, потому что малыши могут пожалеть их и это продлит птичьи муки.

Но однажды бабушка страшно разгневалась на обоих псов – на Султана и Тирла, да и было за что! Они устроили подкоп в сарай и загрызли ночью десяток прехорошеньких желтеньких утят. Бабушка только руками всплеснула, когда утром отперла птичник и оттуда выскочила, заполошно гогоча, гусыня с тремя уцелевшими утятами; она словно оплакивала своих убитых детенышей, которых высиживала вместо их беспокойной непутевой матери-утки. Сначала бабушкино подозрение пало на негодяйку-куницу, но следы привели к собачьим будкам. Да неужто же такой ужас сотворили собаки, эти надежные сторожа?! Бабушка глазам своим не верила! А они вдобавок как ни в чем не бывало подбежали ластиться к ней, вконец рассердив этим старушку.

– Пошли отсюда, злодеи! Что вам сделали эти утята? Вы что, голодны? Нет! Вы поступили так только из озорства. Убирайтесь, видеть вас не хочу!

Псы, поджав хвосты, заползли в свои будки, а бабушка, позабыв, что еще совсем рано, пошла к дочери, чтобы все ей рассказать.

При виде вошедшей в комнату заплаканной бледной бабушки пан Прошек решил было, что грабители забрались в кладовую или даже что Барунка умерла. Но, выслушав всю историю, не сдержал улыбки. Конечно, ему-то что за дело до этих утят? Он же не высаживал гусыню на утиные яйца, не видел, как вылупились эти птенчики, не видел, как славно они плывут по воде, как ловко ныряют и машут в воздухе лапками! Пан Ян всего только и лишился, что нескольких порций утятины! И все же он решил восстановить справедливость и потому, прихватив кнут, отправился проучить обеих собак. Бабушка зажала уши, чтобы не слышать звуков расправы, но все-таки думала про себя: «Поделом негодникам, будет им наука!» Однако же, заметив, что собаки вот уже два часа не вылезают из будок, пошла глянуть, не слишком ли их обидели.

– Что было, то было, а твари-то они бессловесные, жаловаться не могут! – приговаривала она, заглядывая в будки. Псы, заскулив и печально на нее посматривая, поползли к ее ногам. – Устыдились, да? Не станете больше безобразничать? Поняли, что бывает с разбойниками?

И собаки поняли. Теперь Султан и Тирл, стоило только появиться во дворе стайкам гусят или утят, сразу отворачивались или вовсе уходили прочь и тем опять заслужили бабушкину благосклонность.

Накормив животных, бабушка будила, если они еще не поднялись, слуг; в шесть часов она подходила к кровати Барунки, легонько постукивала внучку по лбу (чтобы душа проснулась) и шептала:

– Вставай, девонька, уже пора!

Потом помогала ей одеться и шла к малышне – проверить, как там дела. Если кто-то из ребятишек все еще валялся, она похлопывала его по попке со словами:

– Подымайся, подымайся, петух уже девять раз навозную кучу обошел, а ты все спишь! И не совестно тебе?

Умыться детишкам бабушка помогала, а вот одевать их наотрез отказывалась: она путалась во всех этих пуговках, крючочках и тесемках на курточках и платьицах и обыкновенно натягивала на внучат одежку задом наперед. Когда ребятишки бывали готовы, она опускалась вместе с ними на колени перед образом Христа, благословляющего детей, и читала «Отче наш»; потом все шли завтракать.

Зимой, если никаких особо важных хозяйственных дел у нее не было, бабушка сидела за прялкой в своей комнатке, а летом устраивалась с веретеном во дворе под липой или в саду либо шла с детишками на прогулку. В это время она собирала разные травы, которые потом сушила и складывала в мешочки на случай болезни кого-то из домашних. Особенно полезны были травы, собранные на рассвете в праздник Иоанна Крестителя. Если кто-то хворал, бабушка поила его отварами: из клевера – при болях в животе, из сурепки – для лечения горла… С врачами бабушка никогда не зналась.