— Твое счастье, девушка, что захороводила такого парня. Кланяйся ему от меня и скажи, чтоб надеялся на бога: из любого положения выход найдется; не все ненастье, проглянет и красно солнышко. Но сказать тебе наверняка я ничего не могу, пока сама толком ничего не знаю. На барщину ты ходи, когда потребуют; мне бы хотелось, чтоб на дожинки венок княгине подавала ты. Ну, да если будешь ходить на барщину, другую не выберут.

Слова бабушки успокоили Кристлу, и она обещала во всем слушаться ее советов. Со времени приезда Яна бабушка не раз его спрашивала, когда княгиня бывает дома, куда ходит на прогулку. Зять очень удивлялся. Бабушку никогда не интересовало, что делается в замке; замок для нее будто не существовал, а сейчас она то и дело о нем заговаривает. Что у нее на уме? Но бабушка сама ничего не говорила, а расспрашивать ее не захотели и, ничего не поняв, приписали все простому любопытству.

Несколько дней спустя Прошек с женой и детьми поехали в местечко: он хотел доставить семье удовольствие. Ворша с Беткой ушли в поле. Бабушка осталась сторожить дом. Взяв веретено, она села во дворе под липу, что вошло у нее в привычку. Но она не напевала, как обычно, а о чем-то думала, покачивая время от времени головой. Наконец, как бы на что-то решившись, старушка сказала про себя: «Так и сделаем!» И тут она увидела Гортензию, которая спускалась по косогору мимо сушильни, направляясь прямо к мостику. На ней было белое платье и соломенная круглая шляпа. Неслышно, словно горная фея, шла она по дорожке: ее ноги, обутые в атласные башмачки, едва касались земли. Бабушка поспешно встала и с искренней радостью приветствовала девушку. Сердце ее сжалось, когда взглянула она на бледное, почти прозрачное личико Гортензии. Столько смирения и глубокой печали выражало оно, что нельзя было на него смотреть без сострадания.

— Как тихо здесь... Ты одна? — спросила Гортензия, сердечно поздоровавшись с бабушкой.

— Одна, одна . . . Наши уехали в город. Дети не могут наглядеться на отца, уж больно долго его не видали, — промолвила бабушка, вытирая фартуком и без того чистую лавочку, раньше чем пригласить гостью присесть.

— Да, очень долго, и это по моей вине.

— И, полно, графинюшка, в животе и смерти один бог волен. Уж как мы горевали и молились, чтоб господь послал вам здоровья. Великое это сокровище, а человек ценит его лишь, когда потеряет. Куда вам с этих пор, ведь вы молоденькая, княгиня не перенесла бы такого горя.

— Я это знаю, — со вздохом отвечала Гортензия, опуская сложенные руки на альбом в красивом переплете, лежавший у нее на коленях.

— Что с вами, голубка моя, почему вы такая бледная? — участливо спрашивала бабушка, глядя на девушку, похожую на печального ангела.

— Ничего, бабушка, — отвечала Гортензия с вынужденной улыбкой, которая лучше слов говорила о затаенном горе. Старушка не пыталась больше что-либо узнать, но поняла, что болезнь девушки не столько телесная, сколько душевная.

Минуту спустя Гортензия уже расспрашивала, как всем жилось без нее в маленьком домике, вспоминали ли о ней дети. Бабушка охотно рассказывала; полюбопытствовала в свою очередь, как поживает княгиня и что она сейчас поделывает.

— Княгиня поехала к леснику, — объяснила Гортензия, — я попросила у нее разрешения остаться, чтоб порисовать эту долину и навестить вас. Она заедет за мной.

— Сам бог ее посылает... — обрадовалась бабушка. — Надо надеть чистый передник; как со льном повозишься, вся в пыли станешь. Вы посидите, графинюшка, я мигом ворочусь!

С этими словами бабушка встала и ушла в дом; скоро она вернулась в чистом переднике, в белом платке и с косынкой на шее, неся белый хлеб, мед, масло и сливки.

— Не угодно ли хлебца, вчера печеный. Да пойдемте в сад, там зелени больше. Правда, и под липой довольно тени. Я люблю сидеть под ней: тут и птица вся у меня на виду, гуляет, в земле роется...

— Тогда останемся, мне и здесь хорошо, — перебила Гортензия, принимаясь за угощение. Нисколько не церемонясь, она отрезала себе хлеба и начала пить и есть. Девушка знала, что оскорбила бы бабушку, если б ничего не попробовала. Между тем она раскрыла альбом и показала бабушке свой рисунок.

— Ах ты, боже мой! Ведь вся долина наша срисована: и луга, и косогоры, и лес, и плотина! Да вон, кажись, и Викторка!... — воскликнула удивленная бабушка.

— Она подходит к этому уединенному уголку. Я встретила ее на косогоре. Как она оборвана! . . . Разве нельзя ей помочь? — с состраданием спросила девушка.

— Ох, милая моя графинюшка, телу-то пособить можно, да что проку, коли рассудка нет. Душа ее блуждает где-то, и видит она все, как во сне . . . Может, любя ее, господь отнял у нее память, и она забыла, что перенесла. Если б вернулся к ней разум, так она, пожалуй, от отчаяния и свою душу загубила, как... Да простит ей господь; коли согрешила, так искупила страданиями ... — Бабушка прервала речь. Перевернув страницу, она увидела новое чудо. — Спаситель мой!... Кажись, Старая Белильня! Вот и двор и липа, а вот я, дети, собаки — все, как живые. Господи, вот что довелось увидеть! Кабы наши-то знали! — воскликнула бабушка.

— Я никогда не забываю людей, которые мне нравятся, — сказала Гортензия. — И чтоб лучше запомнить милые черты, я зарисовываю их. Люблю я также рисовать на добрую память те места, где приятно проводила время ... А ваша долинка прелестна . . . Если б ты позволила, бабушка, я бы охотно нарисовала тебя детям на память.

Бабушка заволновалась и покачала головой.

— Меня-то, старуху?... Ни к чему это, графинюшка, — сказала она прерывающимся голосом.

— Почему же, бабушка? Будешь одна дома, я приду и нарисую тебя. Сделай это для внуков, пусть им останется твой портрет.

— Если вы так желаете, графинюшка, будь по-вашему, — решилась бабушка. — Только чтоб никто не знал об этом, а то скажут, что бабушка одурела на старости лет. Покуда я жива, им мой портрет не надобен, а умру — все равно будет, что обо мне скажут.

Гортензия обещала молчать.

— Где же, графинюшка, вы учились этому? Я сроду не слыхивала, чтоб женщина рисовать умела, — спросила бабушка, перевертывая лист.

— Девушкам моего круга многому надо учиться, чтоб уметь убивать время . . . Но живопись мне особенно понравилась, — отвечала Гортензия.

— Хорошее это дело, — рассудила бабушка, разглядывая рисунок, вложенный в альбом. На нем была изображена поросшая лесом скала, о которую разбивались морские волны. На скале стоял молодой человек с бутоном розы в руке и смотрел на море; вдали виднелся корабль с распущенными парусами.

— Это тоже ваша работа? — спросила бабушка.

— Нет, это дал мне художник, он учил меня рисовать, — чуть слышно прошептала девушка.

— Так, стало быть, это он сам?

Гортензия промолчала, щеки ее залились румянцем.

— Кажется, княгиня едет... — проговорила она, вставая.

Бабушка тотчас же поняла; теперь она знала, чего недостает Гортензии. Никакой княгини и в помине не было. Девушка снова села. Поговорив о разных разностях, бабушка начала рассказывать о Кристле с Милой и призналась Гортензии, что хочет попросить за них княгиню. Гортензия одобрила ее намерение и обещала замолвить словечко.

Наконец, показалась княгиня. Она шла по тропинке, а карета ехала по дороге. Сердечно поздоровавшись с бабушкой, княгиня подала Гортензии букет дикой гвоздики и сказала: «Ты, кажется, любишь эти цветы. Я нарвала их для тебя в поле».

Девушка наклонилась и поцеловала княгиню, а букетик заткнула за пояс.

— Это слезки, — заметила бабушка, взглянув на цветы.

— Слезки? — удивились дамы.

— Да, слезы девы Марии. Так называют этот цветок... Когда Христа вели на распятие, дева Мария шла за ним, хотя сердце ее разрывалось от горя. И когда увидала она на дороге капли крови Христовой, то горько заплакала, и из тех слез матери божьей и крови ее сына выросли, говорят, вот эти цветочки, — говорила бабушка.