Дети были несказанно счастливы, что их дорогой отец опять с ними. Глядели и наглядеться не могли. Перебивая друг друга, они торопились сообщить ему все, что случилось за год, хотя он уже давно обо всем знал из писем матери.

— Ты всю зиму будешь с нами жить, папенька? ... — спрашивала Аделька, ласкаясь к отцу и приглаживая ему усы, что было ее любимой забавой.

— А когда снег выпадет, папенька, ты покатаешь нас на красивых санях? А подвесишь лошадям бубенчики? Раз зимой за нами присылали такие сани из города: мы с маменькой поехали, а бабушка не захотела. Лошади бежали, бубенчики звенели, а в городе все высыпали на улицу посмотреть, кто такой едет, — рассказывал Вилем.

Отец не успел ответить, как Ян затараторил:

— А знаешь, папенька, я буду охотником! Вот кончу школу и уйду к пану Бейеру в горы, а Орлик пойдет в Ризенбург.

— Ладно, ладно, пока что учись прилежней в школе, — отвечал, улыбаясь, отец, позволив мальчику выговориться до конца.

Пришли друзья — мельник с лесником — приветствовать дорогого гостя. В доме стало еще веселее. Султан и Тирл с радостным визгом бросились навстречу Гектору, будто торопились сообщить ему приятную новость. Ведь хозяин их любил, и побоев они от него не видали с тех пор, как загрызли утят. Он даже гладил их по голове, когда они выбегали навстречу. Видя, как они рады Яну, бабушка говорила, что животные чувствуют, кто их любит, и долго помнят ласку.

— Что, Гортензия совсем поправилась? — спросила жена лесника, которая тоже пришла с детьми проведать кума.

— Говорят, что да, а я полагаю — нет. Что-то ее угнетает. Она всегда была худенькая, а теперь — в чем только душа держится: глядит — и словно никого вокруг не замечает. Плакать хочется глядя на нее. Княгиня с ней совсем измучилась. С тех пор как захворала Гортензия, в доме прекратилось всякое веселье. Перед болезнью собирались ее помолвить с одним графом. Он из богатого рода, княгиня дружила с его родителями и, говорят, очень желает этого брака. Только не знаю ... — И Прошек недоверчиво покачал головой.

— А что теперь говорит граф? — спросила женщина.

— А что он может сказать? Приходится ему сидеть и ждать, пока девушка выздоровеет. А если умрет — будет носить траур, коли и вправду ее любит. Говорят, он хочет ехать с ними в Италию.

— А Гортензия любит графа? — спросила бабушка.

— Кто знает? Если сердце ее свободно, он мог бы ей понравиться, граф недурен собой, – ответил Ян.

— Вот то-то же — если свободно... — заметил мельник, поднося Прошеку раскрытую табакерку. — На вкус и цвет товарищей нет, — пояснил он свою мысль любимой поговоркой. — Вот наша трактирщица давно бы сыграла свадьбу и не ходила бы как в воду опушенная, если бы не отняли у нее злые люди суженого, — добавил мельник и, обнеся всех табаком, понюхал сам, кивнул при этом в сторону Кристлы, которая тоже находилась в комнате.

— Я очень жалел вас обоих, когда Терезка мне написала о случившемся, — сказал Прошек, взглянув на бледное лицо девушки. — Свыкся ли хоть немного Мила со своим положением?

— Что ж ему, бедному, остается делать! Хоть и тяжко, а привыкать нужно, — отвечала Кристла, отвернувшись к окну, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.

— Да ... хоть в золотую клетку заприте птицу, а все равно лес ей милее, - вздохнул лесник

— Особенно если там пташечка по нем тужит, — усмехнулся в усы мельник.

— И я тоже был солдатом, - начал Прошек; улыбка заиграла на его красивых губах, голубые глаза обратились к Терезке.

Она усмехнулась и бросила:

— Ну ты был настоящий герой!. . .

— Не смейся, Терезка. Небось, когда ходила на вал с тетей Дороткой смотреть, как я марширую, так обе плакали.

— И ты с нами заодно, — припомнила Терезка. — Но тогда нам было не до смеха, смеялись, наверное, те, кто видел нас в это время.

— Должен признаться, что мне было безразлично, назовут меня бабой или героем, и последней чести я не добивался, — добродушно заявил хозяин. — Все четырнадцать дней солдатчины я провздыхал и проплакал, почти не ел и не спал; пока дождался увольнения, я стал походить на тень.

— Так вы были солдатом всего четырнадцать дней? Ну, если бы Миле посчитали дни за года, он прошел бы солдатскую службу играючи, — заметил мельник.

— Да и я бы не так мучился, если б наперед знал, что один мой добрый приятель хлопочет о выкупе, а брат собирается заступить мое место в солдатах. Как снег на голову свалилась эта новость . . . Брату нравилась солдатская жизнь, она ему больше подходит во всех отношениях. Не подумайте, однако, что я трус. Если бы пришлось защищать семью и отечество, я бы первый взял ружье. Но ведь не все люди одинаковы, один создан для одного, другой для другого. Так ведь, Терезка? — говорил Прошек, положив руку на плечи жены и ласково заглядывая ей в глаза.

— Так, так, Ян, ваше место в семье, — отвечала бабушка за дочь, и все присутствующие, знавшие мягкую натуру хозяина, молча согласились с ней.

Когда приятели стали расходиться, Кристла шмыгнула в бабушкину комнатку и, вынув из-за корсажа письмецо с отпечатком солдатской пуговицы, шепнула: «От Якуба ...»

— Да ну, вот радость-то! Что ж он пишет? — Бабушка обрадовалась не меньше Кристлы. Кристла развернула письмо и начала читать по складам:

— Дорогая моя Кристинка! Сто раз приветствую тебя и целую. Да что проку в том? Лучше бы хоть разок поцеловать тебя наяву, чем тысячу раз на бумаге!... Но три мили лежат между нами, и не увидеть нам друг друга. Я знаю, что ты не раз за день подумаешь: «А что сейчас делает Якуб? Как-то ему живется?» Дела у солдата хватает, но от такого, как я, толку мало.

Как говорится, плоха работа, коль на уме забота. Неважно мне живется. Кабы сердце мое было свободно, как у Витковичева Тонды, я, может, охотнее тянул бы солдатскую лямку. Товарищи мало-помалу привыкают, им не так тяжело. Я тоже несу службу как положено: что потребуют, все исполняю. Только все мне опостылело. Не то чтоб привыкать —день ото дня становится тошнее... От зари до зари все думаю о тебе, моя голубка; если б знать, что ты здорова, хотя бы поклон от тебя получить, я был бы покойнее. Когда стою на карауле и вижу, как птицы летят в вашу сторону, всегда жалею, что они говорить не умеют, а то послал бы тебе весточку... А еще лучше самому стать вольной пташкой, залетным соловушкой, чтоб повидаться с тобой. Ничего не говорила тебе бабушка Прошековых? Не знаешь ли, что разумела она, когда сказала что наша разлука ненадолго? В самые горькие минуты я вспоминаю ее последние слона, и тогда словно камень с души свалится; крепко надеюсь, что она нам поможет. Бабушка никогда не говорит попусту... Пришли хоть несколько строчек, порадуй меня, пусть тебе кто-нибудь напишет. Пиши обо всем, ладно? Успели наши убрать сено в погожее время? А как жатва? Здесь уже начинают жать. Когда я вижу идущих в поле жнецов, так, кажется, бросил бы все и пристал к ним. Не ходи, прошу тебя, одна на барщину; я знаю, тебя будут пытать обо мне, будут тебе бередить сердце ... Не ходи! И этот пустозвон писарь ...» Вот глупый, он думает, что я могла бы... — рассердилась Кристла, но тотчас продолжала: — «... не дал бы тебе покоя. Держись Томеша, я просил его тебя охранять. Поклонись ему и Анче. Сходи к нашим, передай им мой поклон, ваших я тоже приветствую сто раз, и бабушку с ребятишками, и всех знакомых, и друзей. Я бы хотел тебе написать столько, что лист не покрыл бы даже весь Жерновский холм, а о таком маленьком клочке бумаги говорить нечего. Ко всему прочему, мне пора на караул. Когда стою на посту, всегда напеваю «Звездочки ясные, свечечки малые . . .» Мы вместе с тобой пели эту песенку накануне расставанья, и ты плакала. Как радовали нас когда-то звездочки, как тешили, и, бог весть, порадуемся ли мы на них когда еще . . . Ну, оставайся с богом!»

Кристла сложила письмо и вопросительно посмотрела на бабушку.