Спи, мое дитятко, спи, мой родной, Ясные глазки закрой! Будет господь рядом с деточкой спать, Будут тебя ангелочки качать, Спи, мое дитятко, спи!
Этот напев так тоскливо и жалостно звучал в ночи, что я едва на ногах устоял. Так сидела она часа два и все пела. С той поры, с вечера до самой ночи, поет она у плотины всегда одну и ту же колыбельную. Наутро я все рассказал своему хозяину, и тот сразу догадался, что она бросила в воду. Так оно и было. Когда мы увидали Викторку снова, фигура ее уже изменилась. Мать и все близкие ужаснулись, но ничего не поделаешь. . . Не ведала она, что творит! Мало-помалу Викторка привыкла подходить к нашему дому, чаще всего являлась она, когда донимал ее голод. Но и тогда, как и нынче — придет, остановится, как истукан, у дверей и молчит. Жена моя — тогда она была еще в девушках — тотчас выносила ей чего-нибудь поесть; Викторка, ни слова не говоря, брала кусок и убегала в лес. Бывает, повстречаюсь я с ней в лесу и дам хлеба, она возьмет, но чуть попробую заговорить, — и не дотронется, тотчас убежит. Очень любит Викторка цветы; если нет у нее в руках букетика, значит заткнут за пояс. Как увидит ребенка или встретит кого — тотчас все цветы раздаст. Понимает она, что делает, нет ли — как знать?... Хотел бы я догадаться, что творится в ее помутившейся головушке, но кто же это объяснит, не сама же она? ...
В день свадьбы Марженки и Тоника, когда они поехали на Червеную гору венчаться, прибежала Викторка домой — кто его знает, то ли случайно, то ли услыхала что. В руках у нее были цветы: зашла она в калитку и давай разбрасывать их по двору. Мать залилась слезами, вынесла ей пирогов, снеди всякой, а Викторка отвернулась — и опять в лес. Все это сильно мучило отца: очень он любил Викторку. На третий год отец умер. Помню, только вошел я в деревню, бегут ко мне Марженка с мужем, спрашивают со слезами, не видал ли я Викторку. Хотелось им зазвать ее домой, но не знали, как это сделать. У отца, мол, душа никак не может с телом расстаться, вот все и порешили, что это Викторка ее держит . . . Пошел я в лес и думаю — если встречу, скажу об отце: может, поймет... А она как раз и сидит пол елями. Прохожу я мимо, на нее не смотрю, чтоб не испугать, и говорю будто невзначай: «Викторка, отец твой кончается, надо бы тебе сходить к нему». Не шелохнулась она, будто ничего и не слыхала. Ну, думаю, напрасно старался — и пошел обратно в деревню рассказать, как было дело. Я еще с Марженкой стою у порога, а работник кричит: «Викторка в сад заходит!» — «Тоник, скорей вышли всех соседок из горницы! Спрячьтесь все, чтоб ее не спугнуть!» — крикнула Марженка и пошла в сад.
Через минуту она вернулась и молча проводила Викторку в горницу. Та играла стеблем белой буквицы и не отрывала от цветка своих прекрасных, хотя и потускневших черных глаз. Марженка вела ее за руку, как слепую. В комнате было тихо. С одной стороны кровати стояла на коленях мать, у ног — единственный сын. Руки старика были сложены на груди, глаза обращены к небу; он еще боролся со смертью. Марженка подвела Викторку к самой постели; умирающий обратил к ней свой взор, и счастливая улыбка пробежала по его устам. Хотел было поднять руку, но не мог. Викторка, верно, подумала, что он чего-то просит, и положила ему на ладонь цветок. Больной еще раз не нее посмотрел, вздохнул — и умер. Дочь принесла ему легкую кончину. Мать запричитала, а Викторка, как услыхала ее протяжный вопль, дико огляделась вокруг и бросилась бежать.
Не знаю, заходила ли она когда-нибудь после этого в родной дом. За пятнадцать лет, что живу в лесу, только один раз слыхал ее голос. И не забуду этого до самой смерти!
Спускаюсь я однажды вниз к мосту, по дороге из замка едут слуги с дровами, а лугом, вижу, идет Златоглавый. Это замковый писарь, немец, его так прозвали девчата: не хотелось им запоминать его немецкую фамилию. А волосы у него очень красивые, не особо длинные, золотистые. Шагает себе Златоглавый по лугу, а тепло было, снял картуз, идет с непокрытой головой. Тут откуда ни возьмись, будто с неба свалилась, выскакивает Викторка. Вцепилась ему в волосы и давай дергать и трясти, словно грушу. Немец вопит что есть мочи; лечу я с пригорка вниз, гляжу — Викторка вне себя от гнева, кусает ему руки и кричит, как бешеная: «Наконец-то ты мне попался, гад эдакий, дьявол! . . . Растерзаю! . . . Куда, сатана, дел моего ребенка?! Отдай мне его!» И так она разъярилась, что уж хрипит и ни словечка разобрать нельзя. Немец ничего не понимает, ошалел от страха. Нам бы с ней не справиться, если б не подоспели господские люди. Они увидали, что дело плохо и прибежали на луг; только все вместе смогли мы вырвать из ее рук беднягу писаря. Попытались было мы Викторку связать, она рванулась изо всех сил, убежала в лес и долго бросала оттуда в нас камнями, ругая на чем свет стоит. Потом несколько дней я ее совсем не видал.
Немец после этого случая захворал и так боялся Викторки, что предпочел уехать из наших мест. Девчата высмеивали его, но ведь лучше от греха подальше, да и то сказать, и без него урожай собираем неплохой. Мы по нем не заскучаем ...
Так вот вам, бабушка, и вся история Викторки. Узнал я ее частью от покойной кузнечихи, частью от Марженки. В чем тут дело было, про то никто не узнает, но, судя по всему, дело-то нехорошее. Тяжкая кара ожидает того, у кого на совести эта загубленная душа.
Бабушка утерла заплаканные глаза и, кротко улыбнувшись, проговорила:
– Большое вам спасибо! Отлично вы рассказываете. Что правда, то правда! Куманек говорит так складно, что впору любому грамотею ... Его заслушаешься, да и позабудешь, что солнце уж за горы зашло.
И бабушка показала на тени, залегшие в комнате, а затем стала убирать веретено.
– Подождите самую малость, я только насыплю корму птице и провожу вас с горки, — попросила жена лесника. Бабушка охотно согласилась.
— А я пойду с вами до моста, мне еще нужно в лес, — сказал лесник, поднимаясь из-за стола. Хозяйка побежала за зерном, и скоро во дворе раздался ее громкий зов: «Цып-цып-цып!...»
Птица слеталась к ней со всех сторон. Но первыми явились воробьи, как будто звали именно их. Жена лесника не преминула заметить: «Всегда вы впереди всех!» Но они не обратили на ее слова ни малейшего внимания.
Бабушка стояла на пороге, не отпуская от себя детей, чтоб не спугнуть птицу, которой она любовалась. И кого только здесь не было! ... Белые и серые гуси с гусятами, утки с утятами, черные турецкие утки, хорошенькие курочки своей выводки, тирольские на длинных ногах, хохлатки с развевающимися хохолками, павлины, цесарки, индюк с индюшкой — он надувался и важничал, словно от него и на самом деле что-то зависело, обыкновенные голуби и голуби мохноногие. Вся эта живность, сбившись в одну кучу, хватала зерно, наступая друг другу на лапки; одни прыгали через других, подлезали и пролезали где только можно; а воришки-воробьи, насытившись, прыгали по спинам глупых уток и гусей. Неподалеку сидели кролики; ручная белка с пышным хвостом, похожим на султан каски, поглядывала на детей с каштана. На плетне сидела кошка, следя за воробьями жадными глазами. Серна позволяла Барунке гладить себя по голове. Собаки смиренно сидели возле детей, косясь на прут, который хозяйка держала в руке. Лишь когда мимо Гектора прошмыгнул гусенок, спасавшийся от черного петуха, у которого он из-под носа утащил зерно, тот не мог удержаться, чтобы не гавкнуть.
– Видали старого осла! — крикнула хозяйка. — Тоже вздумал заигрывать! . . . Вот тебе, чтоб помнил! — добавила она, стегнув собаку прутом.
Наказанному на глазах у всех Гектору стало стыдно перед своими молодыми товарищами; опустив голову и поджав хвост, он поплелся в сени. Бабушка заметила:
– Выходит, отец не лучше сына.
