— Нет, сэр, вы не умрёте!

— Этого я и боюсь, Биггз. Но меня всё равно сочтут умершим, забальзамируют и тем положат мне конец.

— Прошу вас, сэр…

— Запомните мои слова, Биггз, — перебил больной. — Пристрелите любого санитара, который попытается влить мне в вены этот покойницкий раствор.

— Непременно, сэр, — ответил Биггз, опасаясь, как бы чрезмерное волнение не ухудшило состояние хозяина.

— Знаю, я выгляжу так, будто нахожусь при смерти. Этот проклятый вирус был в крови и у отца, и у деда, и я сильно сомневаюсь, что оба они были мертвы, когда констатировали их смерть!

— Что ж, если каким-то образом… То есть, — удручённо предположил Биггз, — если покажется, что вы… умерли, почему бы на некоторое время не оставить ваше тело здесь, в доме?

— Устои, формальности, порядки, законы для твердолобых! — банкир буквально кипел от злости. — Чиновники от здравоохранения целую армию сюда притащат, чтобы только любой ценой меня похоронить. Нет-нет, Биггз, у меня там отличный склеп, тихий, безопасный, с хорошей вентиляцией и освещением, как в вагоне первого класса, а ещё со специальной кнопкой. Её существование я держу в строжайшей тайне. Электрик, который установил эту кнопку, скончался два года назад. Так что, кроме вас и меня, о ней не знает ни одна живая душа.

— Не следует ли сообщить о ней ещё кому-нибудь? Вашему адвокату, например, или…

— Нет, Биггз. Если я на самом деле умру, я не хочу, чтобы в какой-нибудь воскресной газетёнке расписали мои причуды. А вот если вернусь, будет самое время поведать ошеломлённой публике о моей прозорливости.

— Вы… вы так хладнокровно говорите об этом, сэр.

— Я всегда смотрел правде в глаза, Хайрам, и о смерти я рассуждаю, как о любом другом деле. Я не готов сыграть в ящик, и если мне выпадет шанс облапошить докторов, похоронных агентов, законников, наследников и прочую родню и прожить ещё несколько лет, я им воспользуюсь. И не забывайте о несчастном дедушке. Он мог бы быть жив и здоров, если бы воспользовался моим планом — только и всего.

Биггз отвернулся. Сердце его обливалось кровью. Религия была для него хлебом насущным. Смерть представлялась старому слуге венцом беззаветного служения и непрерывной молитвы. Годы его клонились к закату, и он ждал неизбежного дня с простой верой, что, услышав зов, откликнется спокойно и радостно, «…как тот, кто, опустив над ложем полог, тропою снов уходит в безмятежность».[41] Старый слуга с содроганием ждал очередного потока слов из уст хозяина, которого он всю жизнь любил и почитал, и который теперь каждой фразой, точно острым лезвием, ранил его чувствительную душу.

Но слов всё не было. Биггз обернулся. Массивная голова хозяина вяло опустилась на мягкие подушки. Побледневшие губы беззвучно двигались в попытках что-то прошептать. Вдруг показалось, что могучее тело неизмеримо глубже погрузилось в оделяла, и в комнате повисла мертвенная тишина.

Интуитивно чувствуя, что этот приступ гораздо опаснее, чем любой из предыдущих, Биггз всеми силами принялся приводить хозяина в чувство, сначала мягко, затем всё резче встряхивая его и окликая срывающимся, полным отчаяния голосом. Всё было бесполезно. Грузное тело под белоснежными простынями на глазах бледнело и окончательно обмякло.

Часы тянулись мучительно долго, а одинокий старый слуга безмолвно сидел у постели, пока настойчивый, мерный звон телефона не заставил его подняться.

— Да, — дрожащим голосом ответил Биггз. — Да, доктор Мередит, хозяин отдыхает. Не стоит беспокоить его до завтра.

— Я продержу их в неведении так долго, как смогу, — тихо проговорил он, возвращаясь к месту своего бдения. — Бог милостив… может быть, хозяин ещё вернётся… и займётся делами, которые так долго откладывал. Господи! О, если б ты призвал меня вместо него!

Биггз провёл бесконечную ночь в комнате хозяина, то засыпая, то снова просыпаясь, но новый день не принёс добрых вестей. Повисшая тишина угнетала. Остальные слуги размещались в дальней части поместья и являлись только по вызову. Биггз снова убедил врача, что его визита не требуется, и очередная страшная ночь застала его, бледного и измождённого, всё там же, у постели больного. Время от времени непоколебимый страж соскальзывал в сон, и тогда милосердная природа врачевала его истерзанные нервы, пока напряжённое сознание не возвращало его к жестокой действительности. Но тяжесть, опустившаяся на плечи старого слуги, была невыносима, и когда встревоженный врач явился без вызова, то обнаружил преданного часового окончательно подавленным и сломленным. Несчастный старик как смог пересказал жуткие события последних дней, умолчав лишь о тайне фамильного склепа.

Незабальзамированные останки Джадсона Макмастерса положили в заранее заказанный гроб и опустили в склеп, и мир, который так долго ощущал его властное присутствие, замер, чтобы отдать ему последние высокие почести, а затем встрепенулся и двинулся далее.

Весь, кроме верного Биггза. Заточив себя в спальне хозяина, он еженощно ворочался в беспокойном сне, полном дребезжания сотен тысяч электрических звонков. И когда на десятую ночь, после того как старый слуга уже уверился, что всё в порядке, его вырвал из забытья безумный, нескончаемый звон потайного сигнала, на него навалилась смертельная слабость и прошло немало времени, прежде чем он, разбитый и измученный, смог подняться с постели. Старик начал торопливо одеваться, но неуклюжие пальцы дрожали и не слушались, так что спальню он покинул нескоро, полуодетый, спотыкаясь и шатаясь. И лишь только он вышел из комнаты, как сердце его почти остановилось, точно скованное льдом, а потом поднялось к самому горлу, словно стремясь удушить.

— Биггз! — звал его голос… голос Макмастерса.

Биггз добрёл до большой лестницы с массивными ступенями и посмотрел вниз. Он увидел банкира, бледного, исхудавшего, но улыбающегося.

Затем, словно из бесконечной дали, донеслись слова:

— Я забыл сказать вам, что сделал в гробе потайную дверцу. Вы не ответили на звонок, и я решил, что смогу дойти сам.

Биггз с нечленораздельным криком протянул трясущиеся руки.

— Хозяин, я иду!

Вдруг он покачнулся, запнулся, слабо ухватился за перила. К основанию лестницы головой вниз скатилось тело, смятое и безжизненное.

— Признаюсь вам, други, — начал Размус Гротус, угрюмого вида старик, с мрачным взглядом глубоко запавших глаз, — что прежде я потешался над теми, кто рассказывал, будто бы после смерти души моряков превращаются в чаек…

Ветер с Балтики с такой силой обрушился на стены Приюта Святого Иакова, что затрепетало пламя свечей в массивной бронзовой люстре, подвешенной к балкам перекрытия.

— А теперь больше не смеешься? — усмехнулся старейшина Йонаш Гданец.

— И в мыслях не имею. Только это долгая история…

— Ну же, мы тебя охотно послушаем! — воскликнули хором старые моряки. — Наш корабль нынче не выходит из порта.

— Да, времени у нас предостаточно, — промолвил Мартин Шев, глядя на стоящие в углу часы, — хотя стрелки не повернешь назад и маятник не остановишь.

— Ну, коли желаете… — Гротус отхлебнул остывшего пунша и начал свой рассказ. — Помню все так, словно было это вчера. Мы тогда подходили к Неаполю. Это особенный город. Издали он похож на упавший с неба мусульманский полумесяц. Домишки лепятся один к другому, карабкаясь вверх по склону к обители Святого Мартина и крепости Святого Эльма, покровителя всех мореходов. Монастырь и замок упираются в облака, будто салинги на мачтах гигантского корабля, так что с тебя семь потов сойдет, прежде чем, наплутавшись в лабиринте извилистых улочек, взберешься по вантам крутых каменных ступеней.

— Это на его башнях впервые появились огни, приносящие удачу морякам? — полюбопытствовал штурман Элия Хильбрант.

— Сдается, это было на шпиле церкви Святого Эразма, мученика из Кампаньи, — отвечал Размус. — Но вот где — не сумею тебе сказать, братец. Думаю, на этот вопрос даже сам пан Вольский бы не ответил, хоть и был он знаменитый путешественник. Я повстречался с ним в 1738 году как раз там, в Неаполе. Помню, сидел за бутылкой «Лакрима Кристи» — «Слез Христовых» в остерии под названием «Соколиный Клюв», торчащей на скале среди моря, как расположенный по соседству Кастель дэль Ово — Замок Яйца, когда вошел человек, полагавший, будто можно обуздать неудержимый бег времени…