— Я чувствую, что могу оставить ее на ваше попечение, — сказала генеральша. — Как я слышала, вы славитесь своим умением направлять заблудшие молодые души на путь истинный.

— На нашем счету много успешных примеров, — согласилась настоятельница.

— Хочу сказать вам, что мы с супругом весьма признательны за согласие взять эту девицу под свое крыло. И надеемся, что вам удастся сделать из нее порядочную особу, чего, к сожалению, не смогли добиться мы.

— В свою очередь благодарю вас, — ответила настоятельница, — за прилагаемое сэром Фредериком приданое. Оно пойдет на благо ордену.

— Как вы понимаете, — сказала леди Осмунд, — мы не желаем больше слышать об этой девице. И я полагаю, что нет необходимости сохранять ее собственное имя и записывать его в ваш регистр.

— Вы правы, — ответила настоятельница. — Наш орден закрытый. Ваша племянница будет крещена в католическую веру под тем именем, которое мы ей дадим. С этого момента ее имени больше не существует. Отныне она будет зваться по-новому.

Азалия во время этого короткого диалога переводила взгляд с одной женщины на другую.

Она не верила своим ушам. Невероятно! Они решали вместо нее, каким быть ее будущему, всей ее жизни, и все за несколько минут!

Она вскочила на ноги и уже готова была побежать к двери, когда настоятельница произнесла властным голосом:

— Если попробуешь бежать, мы тебя свяжем.

Азалия остановилась и повернулась к монахине. Лицо ее побледнело, а глаза сделались огромными.

— Я не могу здесь оставаться! — воскликнула Азалия. — Я не хочу становиться монахиней! Это невозможно! Я не стану принимать католичество!

— Господь и твои опекуны знают, что для тебя лучше.

— Но здесь мне не лучше, — возразила Азалия. — Я не хочу здесь оставаться.

Леди Осмунд встала со стула.

— Слышать все это мне неприятно и не нужно, — заявила она. — Мы с моим супругом свой долг выполнили. Больше, к сожалению, ничего сделать мы не в силах. Поэтому я оставляю у вас эту испорченную девицу.

— Понимаю, — ответила настоятельница, — и обещаю, что мы будем молиться за нее и за вас, миледи.

— Благодарю вас, — важно ответила генеральша.

Она направилась к двери, даже не взглянув на племянницу.

Дверь открылась прежде, чем она дотронулась до нее. Азалия поняла, что стоявшая снаружи монахиня дожидалась леди Осмунд.

Девушка повернулась к настоятельнице.

— Прошу вас, выслушайте меня, — взмолилась она, — позвольте мне объяснить вам, что произошло и почему меня… привезли сюда.

— У нас будет много времени, я тебя выслушаю потом, — ответила настоятельница. — А теперь ступай за мной.

Она встала и направилась прочь из комнаты, Азалии ничего не оставалось, как последовать за ней.

В коридоре стояло несколько монахинь, и Азалия решила, что их позвали для того, чтобы они помешали ей бежать, если она вдруг сделает такую попытку, и заставили подчиниться воле настоятельницы.

И вновь они шли по длинным и пустым коридорам, пока не оказались перед рядом дверей, в каждой из которых посередине виднелась решетка. Азалия была уверена, что это кельи монахинь.

Сестра со связкой ключей в руках поспешила вперед и открыла одну из дверей.

Комнатка оказалась совсем крошечной!

Окно было так высоко, что сквозь него виднелось только небо. В келье стояли деревянная кровать и жесткий стул, на столе кувшин и таз. На стене висело распятие.

— Вот твоя келья, — сказала настоятельница.

— Но я хотела сказать… — начала Азалия.

— Я слышала о твоем поведении, — прервала ее настоятельница, — и вижу, как сильно ты огорчила людей, пытавшихся делать тебе добро. И теперь я хочу дать тебе время подумать о своих грехах и искупить их. Шесть дней ты проведешь в одиночестве, ни с кем не общаясь. — Строго посмотрев на девушку, она продолжала: — Еду тебе будут приносить сюда. Раз в день полагается выходить во двор на прогулку, после которой ты продолжишь раздумья над собственными грехами и своей бессмертной душой. Потом я поговорю с тобой еще раз.

Сказав это, настоятельница вышла из кельи, и дверь за ней захлопнулась.

В замке повернулся ключ, и вскоре звук шагов затих вдалеке.

Азалия долго прислушивалась к тишине монастыря.

Она была настолько глубокой, что девушка слышала, как учащенно бьется ее сердце. Ей даже почудилось, что оно вот-вот выпрыгнет из груди и разобьется на кусочки.

«Я нахожусь здесь уже пять дней», — сказала сама себе Азалия, когда солнце заглянуло в келью и озарило ее золотыми лучами.

Впрочем, с таким же успехом могло пройти уже пять месяцев, пять лет и даже пять столетий.

Ей казалось, что жизнь закончилась и отныне она обречена витать в пустоте, где нет ни времени, ни будущего.

В первую ночь, когда ее оставили одну в келье, она горько рыдала, не только испугавшись, но и утратив надежду.

Спасется ли она когда-нибудь из этого узилища, более неприступного и ужасного, чем обычная тюрьма?

Ей было известно, что монахини, вступая в закрытый орден, навсегда отказываются от мирской жизни, и если уж входят в ворота монастыря, то все контакты послушниц с родственниками и друзьями прекращаются до самой их кончины.

Дядя и тетка поступили очень ловко, отправив ее из Гонконга в Макао на рассвете.

Она почти не сомневалась, что лорд Шелдон не сможет ее здесь отыскать.

Даже если он не поверит письму, которое ее вынудили написать, даже если А Ок передаст ему перышко лазоревой сороки, все равно он окажется перед непроницаемой стеной молчания.

Азалия была уверена, что монахини никогда не сплетничают и не болтают.

Настоятельница постарается лишить ее имени, как того желают дядя с теткой, и девушка отчаянно боялась, что рано или поздно ее упорство будет сломлено и у нее не останется иного выбора, как принять католичество и стать монахиней.

Первый ее день в заточении начался в пять часов, когда в монастыре зазвонил колокол, отзываясь гулким эхом в пустых коридорах.

Она услышала, как монахини торопливо направлялись к заутрене.

Их голоса, произносившие нараспев слова молитв, доносились откуда-то издалека.

В шесть часов открылась дверь, и пожилая монахиня принесла щетку и ведро с водой для уборки кельи.

Монахиня с ней не разговаривала, лишь показала знаками, что нужно делать, и Азалия поняла, что ей придется каждый день вставать на колени и дочиста выскабливать голые доски.

Тогда же эта самая монахиня забрала ее одежду, а вместо нее оставила черное хлопчатобумажное одеяние, бесформенное и уродливое.

Нижнее белье, сшитое из небеленой миткалевой ткани, оказалось очень грубым, при каждом движении оно больно терло израненную и распухшую спину.

Ночная сорочка, которую ей выдали, была из того же материала. Вечером, промучившись целый час, Азалия в конце концов сняла ее и залезла под одеяло голой.

Наряд завершали толстые бумажные чулки и прочные кожаные башмаки. Платок послушницы из тонкой черной ткани покрывал волосы и завязывался сзади.

Поскольку в келье отсутствовало зеркало, Азалия не могла себя видеть; однако она вполне представляла, как теперь выглядит, и чуть ли не со слезами подумала о том, что теперь никто не назовет ее Хён Фа — Благоухающий Цветок.

Пожилая монахиня жестами велела ей завязать волосы на затылке в тугой узел. Азалия покорно выполнила это приказание и тут же вспомнила, что после принятия обета ей сначала остригут волосы, а затем обреют голову.

При мысли об этом в ней восстало все ее женское естество!

Когда монахине показалось, что в келье достаточно чисто, она поставила возле двери тарелку с едой, и узница осталась одна.

Поначалу она решила отказываться от пищи, приносившейся с однообразной регулярностью, но потом не выдержала голода и сдалась.

На завтрак Азалия получала грубый черный хлеб, какой в Европе обычно едят крестьяне. Она знала, что он питательный. К нему прилагался тонкий ломоть козьего сыра и несколько черных маслин.