«Я уже открыл заседание суда, когда в крайне возбужденном состоянии, какое только можно изобразить, в зал вбежал герцог де Шон и громко заявил, что ему срочно нужно сообщить мне одну весьма важную вещь, поэтому он хочет, чтобы я сейчас же последовал за ним.
„Я не могу этого сделать, господин герцог, долг службы обязывает меня достойным образом завершить начатое заседание“.
Я предложил ему присесть, но он продолжал настаивать; все были изумлены его видом и тоном… Я прервал на минуту заседание и вышел с ним в соседний кабинет. Там он заявил мне в самой грубой форме, пересыпая свою речь площадной бранью, что прямо сейчас убьет меня и вырвет мое сердце, ибо жаждет напиться моей крови.
„Ах, господин герцог, если дело только в этом, то позвольте мне сперва закончить заседание, а уж потом мы предадимся забавам“.
Я хотел вернуться в зал, но он остановил меня криком, пригрозив, что при всех вырвет мне глаза, если я тотчас же не последую за ним.
„Господин герцог, вы погубите себя, если отважитесь на столь безрассудный поступок“, – сказал я ему в ответ».
Бомарше спокойно закончил заседание, несколько затянув его в надежде на то, что ярость герцога поутихнет. Но напрасно. Когда он снял мантию и облачился в обычное платье, герцог де Шон все еще находился в Лувре. Пьер Огюстен подошел к нему и опередил поток его брани вопросом о том, чем же он смог обидеть бывшего друга, если они не виделись вот уже несколько месяцев.
«„Никаких объяснений, – ответил он, – немедленно едем драться, не то я устрою скандал прямо здесь“.
„Но вы разрешите мне, по крайней мере, съездить домой, – спросил я, – взять мою шпагу? В моем экипаже лежит только плохонькая траурная шпага. Надеюсь, вы не будете требовать, чтобы я защищался ею?“
„Мы сейчас заедем к графу де Тюрпену, – ответил он, – и он одолжит вам свою, к тому же я собираюсь просить его быть моим секундантом“.
Затем он первым вскочил в мою карету, я сел в нее следом за ним, а его экипаж поехал за нами. Он оказал мне честь, заявив, что на сей раз мне не удастся улизнуть от него, и, по своему обыкновению, сдабривая речь цветистыми эпитетами. Мои хладнокровные ответы только еще больше раздразнили и разозлили его. Он начал грозить мне кулаком в моем же экипаже. Я заметил, что если он собирается драться со мной на дуэли, то публичная ссора помешает ему осуществить это желание, и что я не для того еду за шпагой, чтобы сейчас драться на кулаках, словно какой‑то биндюжник. Мы подъехали к дому графа де Тюрпена, который в эту минуту как раз вышел на улицу. Увидев нас, он поднялся на подножку моего экипажа:
„Господин герцог в обиде на меня, – сказал я ему, – хотя я и не знаю, за что. Он хочет, чтобы я перерезал ему глотку на дуэли, и я, сударь, льщу себя надеждой, что вы, по крайней мере, соблаговолите стать свидетелем того, как будет проходить наша схватка“.
Г‑н де Тюрпен ответил, что до четырех часов дня он занят, видимо, надеялся, что к тому времени мир будет восстановлен.
Г‑н де Шон, – продолжает рассказ Бомарше, – потребовал, чтобы я поехал к нему и пробыл там до четырех часов».
Пьер Огюстен отказался и велел своему кучеру везти его на улицу Конде. Всю дорогу Шон выкрикивал оскорбления, а когда экипаж остановился у дома Бомарше, завопил: «Если вы выйдете из кареты, я заколю вас прямо у ваших дверей!»
Пьер Огюстен ответил ему самым любезным тоном: «Полноте, господин герцог, когда человек хочет драться всерьез, он не болтает так много попусту. Зайдите в дом и отобедайте у меня, и если мне не удастся образумить вас до четырех часов и вы все еще не откажетесь от намерения поставить меня перед альтернативой драться или потерять свое лицо, то пусть рассудит нас судьба».
Наконец экипаж прибыл на улицу Конде, и они вошли в дом. Там Бомарше передали письмо, которое принес почтальон; к великому изумлению челяди, герцог бросился на их хозяина и вырвал письмо у него из рук. Завязалась словесная перепалка. Чтобы выиграть время, Бомарше заявил, что его шпаги нет сейчас в доме, но Шон ничего не желал слушать и все более распалялся. Вдруг он выхватил траурную шпагу, висевшую на боку у Бомарше, и ринулся в атаку. Защищаясь, Пьер Огюстен сгреб своего противника в охапку, но тот свободной рукой в кровь расцарапал ему лицо. Бомарше призвал на помощь слуг:
«Обезоружьте этого безумца!»
Повар схватил полено и намеревался огреть герцога по голове, но Бомарше остановил его криком:
«Разоружите его, но не причиняйте ему вреда, иначе потом он будет говорить, что в моем доме его пытались убить».
У герцога отобрали шпагу, однако он вновь кинулся на Бомарше и вырвал у него огромный клок волос. Обезумев от страшной боли, тот со всего размаху заехал противнику кулаком в лицо.
«Негодяй! Ты поднял руку на герцога и пэра Франции!» – крикнул Шон. В создавшейся ситуации это прозвучало довольно комично.
Шон схватил Бомарше за горло, порвал на противнике камзол и рубашку. Они осыпали друг друга ударами; сцепившись в драке, Шон и Бомарше оказались на лестнице и кубарем скатились вниз, увлекая за собой пытавшуюся разнять их челядь. В этот момент на первом этаже открылась входная дверь, и в дом вошел Гюден де ла Бренельри. Он попробовал помочь другу высвободиться, но это удвоило ярость герцога де Шона. Тот со шпагой в руке бросился на Бомарше с намерением пронзить его. Слуги преградили ему путь и сильно при этом пострадали: одного из лакеев герцог ранил в голову, кучеру порезал нос, а повару проткнул руку. Этот последний вырвался и бросился на кухню за ножом. Бомарше, в свою очередь, вооружился каминными щипцами. И в этот момент трагедия вдруг обернулась комедией. Герцог де Шон заметил, что в столовой накрыт обед. Как ни в чем не бывало, он уселся за стол, налил себе полную тарелку супа, съел все котлеты и выпил полный графин лимонада. Это пиршество в одиночку было прервано приходом полицейского пристава, некого комиссара Шеню, за которым послал Гюден. Комиссар отметил царивший в доме беспорядок, выслушал объяснения хозяина и, придя в уныние от всей этой истории, вошел в столовую, где утоливший голод Шон горевал из‑за того, что ему не удалось прикончить Бомарше, и, пытаясь заглушить ярость, колотил себя кулаками по лицу и драл на себе волосы.
Такова была эта необычная сцена, которую Пьер Огюстен блестяще описал и которую тем же вечером передал изустно своим друзьям, когда, перевязав раны, пришел в гости к г‑ну Лопесу, где должен был читать «Севильского цирюльника». Пересказ событий этого сумасшедшего дня способствовал еще большему успеху Бомарше. Трудно усомниться в правдивости его рассказа, как и рассказа Гюдена де ла Бренельри, передавшего эти события в более мягкой форме; в целом оба эти повествования подкрепляются отчетом комиссара Шеню, который несколько сгладил в нем острые углы, дабы избежать осложнений с «герцогом и пэром», а также письменными показаниями самого Шона, представленными им суду маршалов Франции, расследовавшему это дело. В своем довольно пристрастном изложении событий Шон сетовал на то, что Бомарше одурачил его, отбив у него возлюбленную; он не стал распространяться о своем буйстве, но не скрыл того, что явился к Бомарше, дабы вызвать его на дуэль, хотя это преступление каралось по закону куда строже, чем обычная драка. Чтобы избежать обвинений в том, что герцог и пэр вел себя как биндюжник, Шон выставил своего противника зачинщиком ссоры, что в ходе следствия было опровергнуто свидетелями. Однако показания Шона сыграли роковую роль в дальнейшей судьбе Бомарше; чтобы окончательно сразить своего противника, герцог сделал следующее заявление:
«Я никогда не привлекался к суду и не имел дела с полицией ни в Париже, ни в каком‑либо другом месте как забияка, шулер или нарушитель общественного спокойствия, а вот г‑н де Бомарше не может похвастаться такой же непорочной репутацией, поскольку, не говоря уже о его общепризнанной наглости и самых невероятных слухах, распространяемых на его счет, в настоящий момент он находится под следствием по обвинению в подделке документа».
