Похорон-то не было.

В конце переулка виднелось главное шоссе, по которому громыхали грузовики. Надушенный садик Кристофера казался далеким сном. Я возвращался в мир, где на меня охотился "Противовес". В мир, где имелись доказательства, что отец пережил крушение "Протея". Доказательства, что Надя говорит правду.

Я нажал на педали, и фургон, кашляя и рыча, помчался на запад. У Эксетера меня вдруг охватило новое опасение и вытеснило прежние. Оно засело у меня в мозгу и пухло, как жаба, пока я съезжал с береговой дороги под указатель, гласивший "Спирмен", и ехал по аккуратной, усыпанной гравием колее между пальмами.

"Лисица" стояла на слипе, на полуклюзах, напоминая гигантскую модель яхты, которую вот-вот запустят. Спасательные тросы висели на высоте тринадцати футов над бетоном. Пит стоял на лестнице, прислоненной к борту. Царапины исчезли. Он обернулся, его борода развевалась на ветру — он узнал хриплый рев двигателя моего фургона.

— Порядок, — сказал Пит. — Осмотрено, заправлено. До конца сезона будет бегать.

— Кто? — спросил я.

— Судно. — Он спустился с лестницы, хмуря лоб. — У тебя были три здоровенные царапины, помнишь? Правда, по направлению волокон. Очень удачно. И каркас не поврежден. Повезло…

— Где Дин? — спросил я.

— На судне, — ответил он. — Хочешь спустить ее на воду?

— Да, — сказал я. Надо мной появилась голова Дина, ее силуэт выделялся на фоне неба. — Где Надя?

— Уехала.

— Куда? — Мое опасение сменилось какой-то тупой тошнотой.

— Домой, — ответил он. — Через Хельсинки.

— Так ты не откажешь мне в помощи при спуске твоей яхты на воду? — спросил Пит с нарочитой иронией.

Я не ответил. Я кое-как добрел до каюты и включил телефон. Человек из авиакомпании "Финнэр" вежливым и ровным голосом сообщил мне, что самолет только что улетел, и подтвердил, что Надя Вуорайнен была в списке пассажиров. Я вернулся на палубу, волоча ноги, как восьмидесятилетний старик, слез по лестнице и занялся "приручением лисы". Когда она оказалась на воде, я нажал кнопку стартера и вывел ее мимо понтонов к якорным стоянкам, где причаливали гоночные яхты и прочая шушера, которая, по мнению Спирмена, могла прибавить ему известности и увеличить продажу мороженого и летних рубашек. Мы с Дином отдали швартовы, и я спустился вниз.

На столе салона не было цветов. Вместо них была грязь с верфи:

следы ботинок на палубе, жирные отпечатки пальцев на обшивке. От Нади остался только слабый аромат ее духов, смешанный с резким запахом свежезаправленного двигателя. Я достал бутылку "Беллз" и влил в себя полстакана. Теперь вместо родителей меня окружают чужие люди. Люди, которые хотели меня убить. А я влюбился в женщину, которая служит в полиции. Вчера жизнь была просто трудной. Сегодня она разлетелась вдребезги.

В дверь осторожно постучали. Дин спросил:

— Что-нибудь надо делать?

Я покачал головой. От виски у меня в голове стоял горячий туман. Все надо делать.

— Когда подъехало такси, она дала мне это. — Он протянул мне листок бумаги. — Она плакала.

Это был таллиннский адрес, написанный ее аккуратным почерком. Адрес госпожи Ребейн. Я встал.

— Спасибо, — сказал я.

Впереди гонки Невилла Глейзбрука. Впереди дознание. Впереди Финляндия, которую отделяет от Таллинна только Финский залив.

Два дня мы заправляли баки, запасали провиант, подкручивали толстые штопоры, на которых держалась мачта. На третий день мы с Дином отвели "Лисицу" в пролив Те-Солент. Перед отплытием я позвонил в Вестминстер Невиллу Глейзбруку. Дозвонился я на удивление быстро.

— Билл, — узнал он. По голосу было слышно, что он торопится. В трубку доносился шум голосов.

— Мне придется оставить свою яхту в реке Болье, — сказал я. — Меня это немного беспокоит. Мне нужен причал, чтобы она не болталась вдоль берега. Один из моих парней будет на борту. Можно ли прислать туда полицейского?

— Кого?

— Хотите, чтобы я объяснил?

— Ради Бога, не надо. Я спешу на заседание кабинета. — Его голос стал отдаляться. — Я все устрою.

Дикки и так думает, что я под охраной полиции. Но, имея дело с "Противовесом", лучше не рисковать.

Через восемнадцать часов "Лисица" пробиралась среди дубового леса, обступившего речку Болье. Коричневая стеклянистая волна, бурля, отбегала от кормового подзора. Сквозь листву поблескивали чисто вымытые окна модных коттеджей. Мы причалили к бую и спустили паруса. По дороге между деревьями к нам вырулил "зодиак". На борт взобрался кряжистый человек в теннисных туфлях и анораке.

— Детектив-сержант Эллертон, — представился он.

Я отрекомендовал ему Дина как моего боцмана. Дин сначала удивился, потом задрал нос.

— Три дня, — сказал я. — Ты главный. Сумеешь приглядеть за ней?

Дин кивнул, как будто каждый-день оставался за главного. Я сел в "зодиак".

Дом Глейзбрука оказался большим бунгало из кедрового дерева, на веранде было полно народу. Он улыбнулся мне в несколько раз шире и вульгарнее, чем обычно улыбался публике. Некоторые приглашенные оказались соседями. Он провел меня мимо них к компании загорелых людей с широкими плечами, квадратными подбородками и стальными рукопожатиями. Один из моих новых знакомых участвовал в состязаниях на Кубок Америки в качестве грота-шкотового, остальные трое были матросами на судне, выигравшем в прошлом году Фастнетскую регату.

— Экипаж, — сказал Глейзбрук.

В меню были кетовый майонез и вино с виноградников Луары. Я не отдал должного ни тому ни другому. Я волновался. Теперь все казалось не так просто, как прежде, у Спирмена. Если Глейзбруку не понравится, как я проплыву на его яхте, никакой Финляндии не будет.

После ленча мы всем экипажем отправились к причалу "Бертон" в Лимингтоне. Яхта Глейзбрука называлась "Ураган". Это была типичная классическая шикарная гоночная яхта. Ярко-синего цвета, с острым носом и вздернутым транцем, она покачивалась у пристани, как гоночный автомобиль высшего класса: мачта с тремя распорками, палуба — спортивная площадка, оснащенная лебедками ростом с нефтяную вышку.

На борту был Чарли вместе со Скотто и еще одним верзилой, они готовили яхту к отплытию. Я тихо поблагодарил его. Он сказал:

— Не за что. Он сам о тебе спрашивал.

Призвание Чарли — делать людям приятное. Трудно понять, говорил ли он правду, или же выдержал бой как адвокат, чтобы меня взяли в команду. Так или иначе, но меня взяли.

— Поехали, — сказал Глейзбрук. Двигатель заурчал. Он спрыгнул с пристани на палубу, улыбаясь специально для фотографов на пирсе. Когда мы выплыли на середину реки, он проревел:

— Давайте-ка водрузим паруса!

Паруса взлетели на мачту со скоростью, которая повергла бы в трепет команду "Лисицы": огромные крылья охряного и белого цветов, с веерами тесьмы, бегущими от галса, шкота и носа…

— Ваша очередь, — сказал Глейзбрук. Он передал мне руль.

На "Лисице" рулевой видит конуру над кубриком, ялик на распорках, крышку люка, паутину вантов, кливеров и стакселей. На "Урагане" я видел разноцветные "макароны" линий управления на плоской белой пластмассовой палубе. На миг судно показалось мне неправдоподобно чистым и аккуратным. Потом руль начал подавать сигналы, и мне стало не до сравнений.

Племя гоночных пятидесятипятифутовых яхт имеет мало фамильного сходства с крейсерскими яхтами. Они больше напоминают гоночные шлюпки, как пятисотпятки, на которых я носился среди буев береговой Англии, когда был подростком. Во времена, когда создавалась "Лисица", гонки были дополнением к крейсерскому плаванию. Когда я участвовал в гонках на "Лисице", я думал наполовину о гонках, наполовину о судне, непрестанно возвращаясь к его слабостям — так язык постоянно трогает больной зуб. "Ураган" же был новенькой, идеально приспособленной гоночной машиной, и волноваться было не о чем. Руль говорил, что судно хочет идти вперед. И мы шли вперед.