– Вот это меня и вправду пугает. Магда – волчица.
– Боюсь, что так, – отвечает он. Меня поражает его откровенность. В нынешнем Рейхе подобная прямота – дело неслыханное. – По правде сказать, то, что вы все еще здесь, несколько удивляет меня. Вам что же, совсем некуда податься?
– Похоже на то. Мы, русские, завязли здесь крепко. Впрочем, насколько я могу судить, и все остальные тоже. Берлин – бочонок, набитый рыбой, ожидающей, когда ее вывалят на помойку.
– Тогда стоит ли позволять себе высказывания вроде вашего?
– Вы ведь пришли сюда не для того, чтобы задать мне этот вопрос?
Он обводит взглядом мою много чего натерпевшуюся от бомбежек комнату. Штукатурку прорезали устрашающие трещины. Все вокруг покрыто слоем пепла. Освещена комната тускло, поскольку я закрыл разбитые окна буроватой бумагой. На столе, за которым я писал, еле теплится спиртовка. Рядом с ним стоит на книжной полке половина томов немецкой детской энциклопедии – память, я полагаю, о младшем сыне фрау Шлегель, без вести пропавшем на фронте. Когда-то давно я был завзятым собирателем книг.
– Возможно, человеку просто-напросто свойственно стремление узнать правду, – говорит герр Зильбер. – Широко распространено убеждение, что отпускать в самом сердце Рейха такие замечания вслух может только безумец. Так что, да, я пришел, чтобы спросить у вас, собираетесь ли вы объяснить произнесенные вами слова припадком безумия?
Некоторое время я вглядываюсь в него: спокойные глаза, редкая седина, аккуратно подстриженные усики. Костюм, который правильнее назвать воспоминанием о костюме.
– Я вас почти не знаю, – отвечаю я наконец, – но вы всегда казались мне человеком порядочным. Так зачем я стану вам врать? Я понимаю, в это довольно трудно поверить, особенно если помнить о еженощных зверствах Королевских ВВС, но я действительно считаю сказанное мной правдой. И считаю, что немцы повинны в зверствах намного худших. Вы, как и я, видели донесения с Восточного фронта. Читали переведенные мной документы. Вы знаете, как знаю я, что фюрер намеревался сделать сразу после взятия Москвы. Если справедливый Бог существует, – а я верю, что это так, – Рейху придется, боюсь, искупать его преступления ценой ужасных страданий. По-вашему, это безумие? Ладно, пусть будет безумие.
– Мне представляется, что именно для страданий созданы все мы и были. Что же касается Бога – насколько я в состоянии судить, Он покинул творение Свое, даже не попрощавшись.
Герр Зильбер замолкает, и мне начинает казаться, что он достиг той непонятной цели, ради которой пришел. Однако он заговаривает снова.
– Мне стороной стало известно о справках, которые вы наводили, – сообщает он. – Перед тем как уйти.
Сердце мое опять замирает.
– Как вы о них узнали?
– Не оставаясь вечно настороженным, долго в нашем Министерстве не протянешь. Для чего вам понадобились сведения о местонахождении старшего сержанта авиации Хью Бэгли?
– Я предрекаю вам очень долгую карьеру – говорю я.
Он встречает мой комплимент на редкость грустной улыбкой.
– Раз уж вас это заинтересовало, – продолжаю я, – Хью Бэгли – мой давний университетский товарищ. Я случайно услышал одну из тех кошмарных бесед со сбитыми пилотами, которые передает наше английское вещание, и сразу узнал его голос. Хью сбили в июле, над Гамбургом. Он сказал, что был ранен, однако его залатали. Если я правильно помню, он произносил явно написанные для него кем-то фразы, нечто вроде: «Несмотря на то что я являюсь убийцей детей и разрушителем городов, обращаются со мной хорошо. Немецкому народу присуще сострадание, которое неведомо британцам и их еврейским хозяевам». Не исключено, что именно вы этот текст и визировали. Кто знает? Так или иначе, я понял по его голосу, что ему очень страшно. И если я сейчас ругаю себя за болтливость, то лишь потому, что она уже не позволит мне выяснить, где находится Хью.
– Вы понимали, начиная наводить эти справки, насколько неразумно такое занятие?
– Безусловно.
– И это вас не остановило?
– Нет, герр Зильбер, не остановило. Это что, допрос?
– Да нет, ничего подобного. – Он усмехнулся. – В конце концов, это ведь я рискую, встречаясь с вами. И прошу вас, называйте меня Феликсом. Просто я любознателен. Как вы поступили бы с этими сведениями, если бы раздобыли их?
– Честно говоря, понятия не имею. Пожалуй, так далеко вперед я не загадывал. А почему это вас интересует?
Он ни на миг не сводит глаз с моего лица.
– Повторю вслед за вами: понятия не имею.
Наши взгляды встречаются. Он достает из нагрудного кармана погнутую сигарету протягивает мне. Я принимаю ее и, ощущая огромную благодарность, прикуриваю от пламени спиртовки, затягиваюсь и возвращаю сигарету ему. Несколько минут мы обмениваемся этой драгоценной крохой утешения.
– Я ничего вам предложить не могу, – произносит он.
– А я, уверяю вас, ни о чем и просить не стал бы, – отвечаю я.
– У меня сын погиб под Днепропетровском, знаете?
– Нет, не знал. Мне очень жаль.
– Я считал себя христианином. Больше не считаю. Вы же, с другой стороны, походите на человека, преданного своей вере. Я заметил крест, который вы все еще носите.
Оказывается, герр Зильбер намного наблюдательнее, чем я полагал.
– Наверное, слышать такое от человека, подобного мне, очень странно, – продолжает он, – тем более в этот, особенно сложный момент. Но по-моему, я завидую вам, Набоков. Полный абсурд, конечно! Однако вам уже нечего бояться. Участь ваша почти несомненна. И вы должны ощущать себя восхитительно свободным.
– Я был бы счастлив сию же минуту поменяться с вами местами, – признаюсь я.
– Нет, не думаю. Сюда я больше не приду. Если сможете, встретьтесь со мной через три дня в ресторане отеля «Эдем». Ровно в час. Вы понимаете, о чем я говорю?
– В моих обстоятельствах три дня – срок очень немалый.
– Да, это так, – отвечает он. – Это так. Очень немалый срок для всех нас. Ну-с, хайль Гитлер, чего бы сие ни стоило.
Я удивленно округляю глаза. Герр Зильбер пожимает плечами.
– Удачи, – говорит он. – Тучи расходятся, значит, сегодня нам достанется сильно.
После его ухода я поначалу ощущаю недоумение, но затем меня охватывает все нарастающая тревога. То, что герр Зильбер нанес мне этот визит по собственному почину, представляется мне решительно невозможным. Человек он опасно проницательный, это ясно. И кстати, откуда у него мой адрес? А точнее сказать, от кого он мог его получить? Чем дольше я думаю об этом, тем большим убеждением проникаюсь, что человек, настолько осторожный, никогда не рискнул бы прийти ко мне лишь для того, чтобы услышать, как я подтверждаю его наблюдения, одно упоминание о которых, даже сделанное шепотом, чревато смертным приговором.
А с другой стороны, разве не окружают меня со всех сторон самые поразительные нарушения строжайших запретов? Сопровождая фрау Зильбер на черный рынок, разве не слышал я, как обмениваются сведениями женщины в очереди? «Такого-то арестовали». «Прошлой ночью бомба попала прямо в бомбоубежище на Александерплац. Многих убило». «Союзники готовятся к штурму Атлантического вала». Вечерами, перед тем как начинают выть сирены воздушной тревоги, все эти женщины ритуально слушают сюрреалистически оптимистичный «Вермахтберихт»[12], а из него таких новостей не почерпнешь. Браться их сведениям попросту неоткуда, тем не менее они витают повсюду. Единственная беда: невозможно понять, какие из них – если хоть какие-нибудь – правдивы.
Сказанное мной о Хью Бэгли, строго говоря, правда, но правд, как водится, существует много. Да, Хью был в Кембридже большим моим другом; на краткий и счастливый промежуток времени он стал и моим любовником, хотя любовь наша была скорее приятельской, чем страстной, и со временем из нее выросла дружба, оказавшаяся куда более долгой, чем каждый из нас мог тогда помыслить. С университетских времен я виделся с ним лишь по разу в год, но мы регулярно переписывались, пока события относительно недавние не оборвали все связи между Британскими островами и «Европейской крепостью». В его последнем письме, каким-то чудом достигшем меня в оккупированном Париже летом 1940 года, Хью сообщал, что вступил в Королевские ВВС, и просил время от времени молиться за него. На самом деле я молился за него гораздо чаще, чем он мог себе представить, – воображение мое видело в нем, летящем по небу, не столько реликвию прошлого, сколько олицетворение всех наполнявших мою жизнь «а могло бы и быть». И когда я услышал по радио его измученный голос, мне явилось не только все мое прошлое, но и призрак убитого будущего.
