– И все же, – он обводил нас своими енотовыми глазами, – в самой гуще этих товаров и нищих всегда отыскивалась возможность… – Он выдерживал театральную паузу. – Совершить сделку самую упоительную!

– Вася, – негромко произносил, предостерегая его, мой отец.

– Впрочем, я никогда, – спешил заверить нас дядя Рука, – ни единого разу не воспользовался ею!

И он мгновенно переходил к другому приключению, на сей раз связанному с аэропланом «Вуазэн Гидравион» – последним чудом, сотворенным удивительными французскими братьями. Известно ли нам, что он, дядя Рука, рухнул на берег вблизи Байонны и едва не погиб? Но нет! – он суеверно поднимал к губам и целовал два украшенных перстнями пальца. Православные святые Сергий и Вакх останутся его благословенными защитниками до самого конца.

В самом разгаре его витиеватой скороговорки – на слове «Вакх», к примеру, – язык дяди вдруг сталкивался с помехой, и лишь после нескольких удрученных мгновений удавалось ему совладать наконец с норовистой согласной.

А между тем на то, чтобы выслушивать заику-племянника, который его обожал, терпения дяди не хватало. Само мое присутствие, казалось, докучало ему, что лишь усиливало мое желание понравиться – или, по меньшей мере, добиться его внимания. Как-то раз, отыскав дядю в библиотеке, где он лениво перелистывал альбом с акварельными изображениями цветов, я сказал:

– Хамид показался мне таким интересным человеком. Какие замечательные приключения вы с ним, наверное, пережили.

– Мерзавец, каких мало, – ответил с удивившей меня обидой дядя. – Забудь о Хамиде. Если и был когда на свете бесчестный негодяй, так это он. А теперь, милый мальчик, подари твоему дяде минуту покоя. Разве ты не видишь – я читаю?

Отец и несколько его товарищей-кадетов, написавших призыв к пассивному сопротивлению политике Царя (вошедший затем в историю как «Выборгский манифест»), провели лето 1908-го в тюремном заточении. Вся остальная наша семья добровольно заточила себя в Выре, поместье моей матери, – туда в послеполуденный час одного знойного дня и прикатила перегруженная caléche[5], привезшая модного петербургского фотографа, его ассистента и бутафорского вида фотографическое оборудование. По какой причине пожелала моя мать снять в отсутствие отца серию официальных портретов – ее и детей, – я не знаю. Володя бурно воспротивился перспективе сниматься на пару со мной, для чего нам предстояло облачиться в одинаковые короткие белые штаны и блузы с длинными рукавами. Последняя из наших гувернанток, мадемуазель Миотон, которую мы звали просто «Мадемуазелью», напомнила своему подопечному, что хорошие мальчики не скандалят, между тем как фотограф заверил его, что мы с ним ни в малой мере не похожи один на другого. В конце концов Володя нехотя уступил, после чего была снята череда строгих портретов – наши младшие сестры, Ольга и Елена, торжественно смотрели в объектив, мой несговорчивый брат улыбался самоуверенно и отчаянно, я же просто расплывался в глупой ухмылке.

Когда этот скучный процесс почти истощил наше терпение, мы услышали дробный перестук каблуков пересекавшего вестибюль дяди Руки. «Ah, Lyalya! Mes enfants! Je suis arrivé!»[6] Мгновенно поняв, что происходит, дядя Рука уговорил фотографа сделать еще несколько снимков. С веранды, на которой Мадемуазель потчевала нас булочками и вишневым соком, я наблюдал за тем, как дядя позирует в саду – сначала со своей сестрой, затем с сестрой и ее первенцем, талию коего он по-хозяйски обвил рукой. Как только фотограф закончил, Володя, извиваясь, высвободился из объятий.

– Не так скоро, – сказал дядя Рука. – Я принес кое-что, тебе, думаю, понравится.

Уже отошедший на несколько шагов Володя остановился.

– Я хочу бабочек половить, – сказал он. – И так уж полдня впустую потратил.

Начиная с прошлого лета эта мания целиком поглотила брата. И теперь комнату его заполнила, к немалому ужасу Мадемуазели, коллекция уже расправленных, приколотых к пробкам бабочек.

– А, ну, стало быть, бабочек и получишь.

На лице Володи обозначилось скептическое выражение.

– Пойдем, – сказал дядя и повел своего племянника мимо нас в дом.

Я пошел следом. В гостиной дядя Рука указал на огромную книгу, лежавшую открытой в кресле. Володя, покорно приблизившийся к ней, вдруг восторженно завопил.

– О Боже! – нараспев выкрикивал он. – О Боже, о Боже!

Он поднял книгу, опустился в кресло и начал листать ее.

– «Die Gross-Schmetterlinge Europas»[7]. Ни о чем на свете так не мечтал. Как вы узнали?

– Твой дядя еще не выжил полностью из ума, не правда ли? – Дядя Рука скользнул в кресло Володи, обнял его за плечи. – Одну из вот этих я, по-моему, видел. – Он указал на иллюстрацию.

– Навряд ли, – сказал Володя. – Разве что вы побывали на Новой Земле, но они и там до крайности редки.

– Что ж, возможно, то была ее южная кузина, – пробормотал дядя Рука. – Боюсь, для меня они все на одно лицо. Семейное сходство любого с толку собьет!

Он весело рассмеялся, потом принюхался к напомаженным волосам племянника. На миг губы его коснулись Володиной макушки. Мой брат замер. Глаза его, зеленовато-карие, встретились с моими. Я отвел взгляд, мне было неловко не столько за него, сколько за нашего бедного дядю, который, так и не заметив недовольства племянника, вскоре покинул гостиную, часто стуча каблуками по полу. Володя остался сидеть в кресле – так, точно ничего не случилось, – неторопливо переворачивая страницы книги и подчеркнуто не обращая внимания ни на удалявшегося дядю, ни на младшего брата, мимо которого, все еще стоявшего в дверях, дядя Рука проскочил, словно и не признав его.

На следующее лето дядя Рука снова приехал в Рождествено. Раза три или четыре в неделю он появлялся у нас к полдневному завтраку. Покончив с едой, все выходили на веранду, к турецкому кофе и папиросам, дядя же хватал Володю за запястье.

– Пойдем, милый отрок, – услышал я однажды, задержавшись на пороге столовой чуть дольше необходимого. – Удели минутку твоему бедному дяде. В Италии мальчики твоих лет очень любят эту игру. «Покататься на коне» – так они ее называют.

И он, застонав, приподнял поеживавшегося Володю и усадил его себе на колени.

– Уф! Какой ты стал большой. И посмотрите, какие у нас красивые бедра. А это что же – синяк? Желтый, как дыня. Не болит? Из мальчиков с такими бедрами вырастают великолепные наездники. Ты ведь хочешь стать когда-нибудь кавалерийским офицером?

Слуги невозмутимо собирали тарелки. Сильные бедра взрослого мужчины покачивали вверх-вниз вынужденного наездника. Тщетно боролся Володя, тщетно молотил по воздуху длинными голыми ногами – дядя Рука прижимал сзади губы к его шее, мурлыча: «Тише, тише. Trés amusant, n’est-ce pas?[8] А хочешь, я тебе спою?»

Я беззвучно выскользнул на веранду. Пока мы завтракали, прошел ливень, и теперь вновь вспыхнувшее солнце посверкивало на мокрой листве лип и тополей нашего парка. Из столовой долетали наполовину выпеваемые, наполовину выдыхаемые фразы: «Un vol de tourterelles… strie le ciel… tendre»[9].

В конце концов отец произнес:

– Лоди, перестань докучать дяде.

И почти мгновенно появился Володя – волосы растрепаны, один белый носок сполз ниже щиколотки, на голых бедрах – коралловые следы пальцев.

– Посиди с нами, – пригласил его отец, однако мой брат, словно не услышав, молча сбежал по ступенькам и унесся в густые заросли парка. Володя был очень странным ребенком.

Появился и дядя Рука, покрасневший от недавних усилий, в смявшемся белом летнем костюме.

– Какой одухотворенный мальчик, – сказал он.