– Не говори глупостей.
– Но почему же нельзя мне говорить так или, по крайней мере, верить в это? – спросил я, почувствовав, как у меня вспыхнули щеки.
– Если ты веришь в это, мой душка, значит, ты впал в ужасное заблуждение. Прошу тебя, воздержись на будущее от признаний столь пугающих. Они способны разрушить отношения, во всех иных смыслах приятные.
Я спросил, находит ли он приятными нынешние наши отношения.
– О, полностью. Однако не позволяй себе путать их с чем-то неуместным – назовем это более низменными нашими порывами. Согласись, жизнь без них намного приятнее. К тому же как было бы хорошо иметь хоть одного друга, с которым ты не разбазариваешь попусту все свои лучшие качества.
Я ответил, что решительно ни о чем низменном и не помышлял.
– И замечательно, – согласился он. – Ты не купишь для меня этот аэроплан? Он мне понравился.
– Что ты с ним будешь делать?
– Буду смотреть на него и думать о тебе, – ответил он.
Я осмелился заметить, что смотреть на меня он может в любое удобное ему время.
– Настанет день, и ты даже знать меня не захочешь, – сказал он, заставляя самолет выполнять «мертвые петли» и «бочки». – Отвергнешь, как нечто заразное.
– Но почему же?
Он взглянул на меня с печальнейшим из выражений, какие я видел когда-либо на людских лицах.
– Ты многого не знаешь обо мне.
– Так расскажи.
– Ну да. Но в том-то все и дело. Существует немало такого, о чем тебе лучше не знать.
Бессмысленный полет аэроплана начал досаждать мне, и потому я вцепился в запястье Давида и заставил его посадить игрушку на прилавок, после чего сообщил ему, что он очень странно ведет себя с человеком, который только что просто и открыто признался в любви к нему.
Это рассмешило Давида. Теперь он смотрел на меня из-под полуприспущенных век.
– Вообрази, – сказал он, – па-де-де, исполняемое двумя балеринами. Как оно трагично, как нелепо. А когда у одной из них имеются темные тайны, которые она никому не хочет открыть… впрочем, оставим это.
Я заявил, что он выводит меня из терпения. Какие темные тайны он скрывает? Почему так со мной говорит?
– Ты просто принимаешь эффектную позу, – сказал я.
– Ты прав, – согласился он. – В конце концов, аэроплан этот мне нисколько не нужен. Глупо же, право. Когда меня постигнет крах, а это произойдет непременно, мне не оставят ни аэропланов, ни чего-либо иного, напоминающего о том, что я любил.
Я сказал, что слова его загадочны и даже страшны.
– Вот таков я и есть. Загадочная женщина со страшной тайной.
Ты не женщина, напомнил я Давиду. Он вздохнул и заявил, что – нет, не женщина, а мужчина, и даже слишком.
Когда мы вышли из магазина, Давид сжал мою руку.
– Я поставил себя в очень рискованное положение, – сказал он, – однако теперь на душе у меня легко – пугающе, необъяснимо, упоительно легко. Спасибо, мой милый. Спасибо.
Той ночью мне приснилось, что я предстал перед Богом. Обстановка, в которой мы встретились, напоминала, более-менее, собор Казанской Божьей Матери, а Сам Господь походил, более-менее, на Фокина, которого я не раз видел у служебного выхода Мариинки, хоть шубу и каракулевую шапку хореографа и заменила форма полка, в котором служил мой отец. Понять Его слова мне было трудновато – говорил Он не очень четко, да к тому же на церковнославянском, – однако я уяснил, что Бог желал извиниться передо мной. «Когда Я сотворял тебя, – признался Он, – у Меня вышел запас душ, и потому пришлось, понимаешь ли, наделить тебя чем-то, что хоть и похоже на душу, но, увы, настоящей душой не является. Всего лишь очень хорошей копией. Я и сказать тебе не могу, как грустно Мне признаваться в этом, но теперь ничего уже не попишешь. Все твои глубочайшие чувства могут казаться тебе подлинными, и тем не менее каждое из них – подделка. Я сожалею об этом, Сережа, но даже Богу исправлять Его ошибки не дано».
Лето пришло слишком скоро. Никогда прежде не чувствовал я себя столь безжалостно вырванным из моего космополитического существования ради унылых сельских утех. Давид и Геня остались в городе – стенать по поводу летней вялости столичной жизни почти с такой же горечью, с какой стенал я, глядя на деревенскую. Все мы со страстным нетерпением ждали сентября, открытия нового театрального сезона.
Единственным, что оживило то лето, был приезд – под конец июля – Юрия Рауша. Долговязый и сероглазый мальчик обратился в крепкого молодого мужчину. На верхней губе его обозначились усики. Красивая юнкерская форма шла ему необычайно.
Импульсивный поцелуй, которым мустангер Морис наградил Луизу Пойндекстер, был забыт полностью. Юрия переполняли новая серьезность и новые мысли. Он, я и Володя засиживались на веранде до поздней ночи – долгое время спустя после того, как мама и ее друзья завершали покерную партию, а отец и доктор Бехетев выкуривали по последней сигаре. Юрий рассказывал о военных действиях, о храбрости, проявленной на фронте Царем, об опасном влиянии Распутина на Царицу. Нам было шестнадцать, семнадцать и девятнадцать – уже не дети[31].
Володю его рассказы оставляли безразличным.
– Что интересного в этих нелепых марионетках? Вот вам настоящая новость дня, – говорил он и прочитывал только что законченное им стихотворение – несколько холодноватое подражание Блоку.
– Прекрасно, Володюшка, – отвечал ему Юрий. – Но ты ведь знаешь, простым солдатам вроде меня поэзия недоступна. Сейчас меня волнует только одно – долг, бесстрашие, честь.
Какой непостижимой казалась мне дружба Юрия с моим братом! И все же в них ощущалось духовное родство, которому я мог лишь завидовать. А когда я вспоминал о Давиде и Гене, оба мгновенно представлялись мне гротескно неосновательными в сравнении с этим принадлежащим к более широкому миру юным мужчиной.
Я утешался тем, что перебирал в уме качества, общие для меня и Юрия. Мы оба брезгливо относились к насекомым. Оба любили музыку, хотя любовь Юрия ограничивалась цыганскими песнями и военными маршами. Оба посредственно играли в шахматы. Все это отличало нас от Володи. И если эти двое были несхожи, как ночь и день, разве не обладали мы с Юрием сходством рассвета с закатом? Почему же друзьями стали не Юрий и Сергей, а Юрий и Володя?
Юрий продолжал говорить, заглушая мои праздные мысли:
– Верность долгу, бесстрашие, честь, вот что от нас требуется, однако честь – величайшее из этих качеств. Без чести человек не живет, но лишь влачит существование.
– Кто-то мог бы сказать то же и о любви, – заметил Володя.
– Нет, – твердо ответил Юрий. – Честь превыше всего. И состоит она прежде всего в верности Царю, святой матушке России, Русской Православной церкви и семи ее благостным таинствам.
– Прошу тебя, – Володя забросил в рот вишенку, – ты говоришь плоскости. Я же хочу жить лишь в деталях. Когда я сочиняю стихи, то пишу вовсе не о Любви с прописной Л, нет, я пытаюсь описать частную любовь, которую испытываю к совершенно частной девушке, пейзажу, воспоминанию – тому, о чем пишу. И стремлюсь делать это с той же точностью, с какой лепидоптерист описывает бывшую до сей поры неизвестной бабочку, которую ему удалось поймать за крыло на никому не ведомом лугу Казахстана или Новой Англии. Не просто любую бабочку, заметьте, но вот эту, частную.
– А как же классификация? – спросил Юрий. – Ведь существуют и виды, а не одни только отдельные их представители. К тому же в нашей жизни так много того, что попросту неописуемо. Ты с этим согласен?
– Ничего неописуемого не существует. Утверждение, что мир неописуем, есть корень тщеты, отчаяния, поражения, всего того, с чем я отказываюсь иметь дело. Вселенная безусловно описуема – сотворить ее иной Создатель попросту не мог. И я считаю, что наш долг в том, чтобы искать решение сложной задачи описания всего на свете, – мы ведь и сами существа сложные, не так ли? Во всяком случае, некоторые из нас. Я говорю не о вульгарном уличном идиоте, который полагает, что если раздать всем по куску хлеба, поднять красные флаги, вручить заводы рабочим и проделать еще какую-то чушь в этом роде, то и проблем никаких не останется. Я говорю о тех из нас, кто благословен способностью распутывать, так сказать, головоломки: о людях, благодарных за этот дар и считающих долгом чести – и это, Юрий, настоящая честь – использовать его.
