— Совершенно маленькая женщина, — прошептал Лингард, — Да, мой милый друг, мы из нее кое-что сделаем. Вот увидите.

— Теперь на это мало шансов, — печально заметил Олмэйр.

— Почем знать! — возразил Лингард, беря дитя на руки и прохаживаясь взад и вперед по веранде. — У меня свои планы, слушайте. — И он начал развивать перед заинтересовавшимся Олмэйром свои планы на будущее. Он повидается с Абдуллой и Лакамбой; раз сила теперь на их стороне, надо с ними как-нибудь столковаться. А с ним еще считаются, и Олмэйр это знает лучше всякого другого. Придется терпеливо ждать, занявшись какой-нибудь мелкой торговлей. Все наладится. Но главное, — гут Лингард заговорил тише, внезапно остановившись перед зачарованным Олмэйром, — главное, это будут поиски золота. Он, Лингард, всецело себя этому посвятит.

Он бывал уже раньше внутри страны. Там есть громадные россыпи наносного золота. Опасно? Конечно! Но какая зато и награда! Он будет искать и найдет. Не может быть ни тени сомнения. К черту опасность! Сперва они заберут, сколько можно будет, для себя и будут хранить тайну. Затем составят компанию. В Батавии или в Англии. Да, в Англии. Так лучше. И бэби будет самой богатой женщиной в мире. Он, Лингард, может быть, и не увидит этого, хотя и чувствует себя годным еще на много лет, но Олмэйр увидит. Да, для этого стоит пожить, а?

Между тем богатейшая в мире женщина пронзительно кричала:

— Раджа Лаут! Раджа Лаут!

Лингард уселся с ребенком на коленях, а Олмэйр достал две грязные колоды карт.

— Приступим к делу, мое сокровище, — проговорил Лингард, с величайшей осторожностью складывая две карты.

Найна следила с глубокой серьезностью за тем, как он возводил нижний этаж, все время обращаясь к Олмэйру через плечо, для того чтобы не повредить дыханием своей постройки.

— Я знаю, о чем говорю. Я был в Калифорнии в сорок девятом году; не то, чтобы я заработал… Был и в Виктории, в первые дни. Я все это знаю. Доверьтесь мне. Там и слепой мог бы… Сиди смирно, детка, а то свалишь всю эту махину. У меня еще твердая рука! Что, Каспар? Ну, теперь, моя радость, мы поставим третий дом поверх этих двух. Сиди смирно. Как я говорил, стоит лишь нагнуться, чтобы загрести пригоршни золотой пыли. Вот и готово. Три дома один на другом. Здорово! — Он откинулся на стул и продолжал: — Когда мы будем на месте, будет одна лишь забота: загрести как можно больше песку. Затем мы все отправимся в Европу. Ребенок должен получить вое питание. Мы будем богаты.

— Выше! Выше! — закричала Найна, теребя бороду старого моряка.

— Однако, изводишь ты меня, — ласково сказал Лингард, нежно целуя девочку. — Что? Еще один дом поверх этих всех! Ну что же! Попробую! — Ребенок наблюдал за ним, затаив ды хание.

Когда трудный подвиг был закончен, она захлопала в ладоши от радости со вздохом глубокого удовлетворения.

— Ой, берегитесь! — воскликнул Олмэйр.

Постройка вдруг рухнула от легкого дыхания ребенка. Лингард на мгновение переменился в лице. Олмэйр захохотал, но малютка расплакалась.

— Возьмите ее, — отрывисто сказал старый моряк. Олмэйр ушел с плачущим ребенком, а он остался на своем месте за столом, мрачно уставившись на груду карт.

— Чертов Виллемс! — бормотал он про себя. — Но я с этим справлюсь!

Он встал и, нетерпеливым движением смахнув карты со стола, снова опустился в кресло.

— Устал как собака, — со вздохом сказал он, закрывая глаза.

Лингард в жизни не знал колебаний, и у него не было поводов узнать их. Он достиг больших успехов в своих торговых предприятиях, был человеком, которому везло в борьбе, опытным мореплавателем и, несомненно, первым по положению и влиянию в здешних водах. Для Лингарда, человека, по существу, простого, все было просто. Он мало читал; с него довольно было умения плавать, и торговать, и добродушно оказывать помощь обездоленным жизнью людям, попадавшимся ему на пути. Думая о своих собственных успехах, о том, как он из шкипера стал судовладельцем, затем крупным капиталистом, уважаемым везде, где бы он ни показался, Лингард, — раджа Лаут, — изумлялся своей удаче. Опытность свою он считал огромной и непререкаемой. В жизни, как и в мореходстве, были лишь два способа действий: правильный и неправильный. Считая неопровержимым, что он мудр и счастлив, — иначе, как бы он мог достичь таких успехов? — он чувствовал склонность помогать другим. Он вмешивался в чужие дела, но с величайшей скромностью: если он и обладает кое-какими сведениями, то в этом нет особой заслуги.

Только при своем возвращении в Самбир старый моряк в первый раз узнал горечь сомнений и неудач. Потеря «Искры», погибшей на рифах в вечернем сумраке у побережья Суматры, сильно его потрясла. Новости, которые он узнал по прибытии в Самбир, также были не из тех, которые могли бы его успокоить. Много лет тому назад, побуждаемый своей любовью к приключениям, он, с неимоверными трудностями, открыл и исследовал, — исключительно в своих интересах, — устье этой реки, где, как он слышал от туземцев, образовалось новое поселение малайцев. Несомненно, что первое время он думал только о своей личной выгоде; но, радушно принятый Паталоло, он вскоре полюбил и правителя и народ, помогал им советом и делом и — никогда не слышав об Аркадии — мечтал об аркадийском блаженстве для этого уголка земли, который он любил считать своим достоянием.

В характерном для него, непоколебимом убеждении, что только он один знает, что нужно для пользы туземцев, он, в конце концов, был недалек от истины. «Хочешь не хочешь, а он сделает их счастливыми», — говорил он себе. Торговля с ним создавала благосостояние молодого государства, а страх перед его мощью обеспечил внутренний порядок на многие годы.

Он с гордостью взирал на плоды своих трудов. С каждым годом он все больше и больше привязывался к этой стране, к народу и к илистой реке, которая, поскольку это будет зависеть от него, никогда не увидит другого судна, кроме «Искры». Он знал каждого поселенца вдоль по течению от моря до Самбира, знал их жен и детей, знал почти каждого из туземцев.

Его река! Догадки любопытных людей, самая тайна, его окружавшая, были для Лингарда источником неиссякаемой радости. Невежественные толки преувеличивали выгоды от его странной монополии, и, правдивый от природы, он все же забавлялся тем, что вводил собеседников в заблуждение своим насмешливо-хладнокровным хвастовством. Его река! Она не только обогащала его, но и делала его интересным. И эта тайна, отличавшая его от других торговцев в этих водах, удовлетворяла его гордость. В этом состояла лучшая доля его счастья, которую он понял, лишь потеряв, так непредвиденно, так внезапно и так жестоко.

После разговора с Олмэйром он вернулся на шхуну, отправил Жоанну на берег и заперся в каюте, чувствуя себя очень скверно. Он даже преувеличил свое недомогание перед Олмэйром, два раза в день его навещавшим. Он хотел подумать. Он был очень сердит и на себя, и на Виллемса. Раздражен тем, что сделал Виллемс, и тем, что он недоделал. Негодяй оказался таковым не вполне. Замысел был безупречен, но выполнение его, непонятным образом, не было доведено до конца. Ему следовало перерезать Олмэйру горло, сжечь поселение дотла и затем дать тягу. Удрать от него, от Лингарда. А между тем он этого не сделал. Что это, нахальство, презрение? Он был обижен пренебрежением к его власти, и незаконченная гнусность этого преступления весьма его тревожила. Чего-то не хватало, чего-то не было, что дало бы ему свободу действий для мести. Единствен ным, очевидным выходом являлось одно: пристрелить Биллем са. Но как он мог это сделать? Если бы тот оказал сопротивлс ние, обнаружил намерение бороться или удрать, если б он вы казал сознание содеянного зла, это казалось бы более возмож ным, более естественным. Но нет! Негодяй не постеснялся даже прислать ему записку. Желает его видеть! Для чего? Это было совершенно необъяснимо, после такой беспримерной, хладнокровной измены, ужасной, непостижимой. Зачем он это сделал? И старый моряк со стоном много раз задавал себе этот вопрос в душной каюте, хлопая себя рукой по нахмуренному лбу.