— Мы победим его, если у нас будет предводитель, — сказал Бахассун. — Пойдешь ты с нами, туан Абдулла?

Абдулла ответил не сразу. Все ждали его ответа в почтительном молчании.

— Я пойду с вами, если судно войдет в реку, — наконец торжественно сказал он.

— Оно войдет, туан, — воскликнул Бабалачи. — Тут находится белый, который…

— Я хочу повидать Омара Эль-Бадави и белого человека, о котором ты писал, — перебил Абдулла.

Бабалачи живо встал, и началось общее движение. Женщины поспешили с веранды в дом, а от толпы, которая скромно разместилась по двору, отделилось несколько человек, которые, подбежав к кострам, подбросили в огонь несколько охапок сухих дров.

Посланный к Омару скоро вернулся и стоял, выжидая, чтоб его заметили. Бабалачи подозвал его к себе и спросил:

— Что он сказал?

— Он сказал, что Сеид Абдулла теперь его желанный гость, — ответил посланный.

Лакамба тихо что-то говорил Абдулле, который слушал его с глубоким интересом.

— Мы могли бы иметь восемьдесят человек в случае необходимости и четырнадцать лодок. Нам недостает только пороха.

— Но сраженья ведь не будет, — вставил Бабалачи, — довольно одного страха перед твоим именем.

— Будет и порох, — небрежно заметил Абдулла, — если судно войдет в реку невредимым.

— Если сердце стойко, то корабль будет цел, — сказал Бабалачи. — Мы пойдем теперь к Омару Эль-Бадави и к белому человеку, который тут у меня.

Тупые глаза Лакамбы внезапно оживились.

— Берегись, туан Абдулла, — сказал он. — Берегись. Поведение этого нечистого белого доходит до бешенства. Он хотел ударить…

— Клянусь тебе своей головой, что ты в безопасности, о податель милостыни, — прервал его Бабалачи.

Абдулла посмотрел на того и на другого, и слабый намек на скользнувшую улыбку нарушил на мгновение величавое спокойствие его лица. Он повернулся к Бабалачи и решительно сказал:

— Идем!

— Вот дорога, о возносящий наши сердца, — протрещал Бабалачи с суетливым подобострастием. — Еще несколько шагов, и ты увидишь храброго Омара и белого человека, сильного и хитрого. Проходи здесь.

Он знаком приказал Лакамбе остаться позади и, почтительно дотрагиваясь до локтя Абдуллы, провел его к калитке. Они шли медленно, в сопровождении двух арабов, и Бабалачи продолжал быстро говорить вполголоса с великим человеком, который ни разу не взглянул на него, хотя и слушал его с лестным вниманием. У самой калитки Бабалачи прошел вперед и остановился, повернувшись к Абдулле.

— Ты увидишь их обоих, — сказал он, — Все, что я говорил о них, — сущая правда. Когда я видел его во власти того, о ком я говорил, я знал, что он будет в моей руке мягок, как речная тина. Сначала он отвечал мне, по обыкновению белых, скверными словами на своем родном языке. Прислушиваясь затем к голосу возлюбленной, он стал колебаться. Он колебался много дней — слишком долго. Зная его хорошо, я заставил Омара перебраться сюда со своим домом. Этот краснощекий бесновался три дня, как изголодавшаяся черная пантера, и сегодня вечером он пришел. Я держу его. Он находится в тисках у того, чье сердце не знает жалости. Он здесь, — заключил он, ударив рукой в калитку.

— Это хорошо, — прошептал Абдулла.

— И он будет направлять твой корабль и вести в бой, если будет бой, — продолжал Бабалачи. — Если случится резня, пусть он будет убийцей. А ты дай ему оружие — ружье в несколько зарядов.

— Да будет так во имя аллаха, — согласился Абдулла, после короткого раздумья.

— О первый из великодушных, — продолжал Бабалачи, — тебе придется удовлетворить жадность белого человека, а также жадность одного, кто не мужчина и поэтому жаждет украшений.

— Они получат свое, — сказал Абдулла. — Но… — Он колебался, поглядывая вниз и поглаживая бороду, пока Бабалачи тревожно ждал. Через некоторое время он заговорил неясным шепотом, так что Бабалачи едва мог уловить его слова, — Да, но Омар сын дяди моего отца… и все, кто ему принадлежат, имеют веру… А этот человек неверный… Не годится… совсем не годится. Эта собака не может жить под моим кровом. Как может он жить на моих глазах с этой женщиной, верной пророку? О срам, о омерзение… А когда этот белый человек сделает все, что нам потребуется, как должны мы поступить с ним? — добавил он, порывисто дыша.

Оба молчали, медленно озирая двор.

Холодной струей сырого воздуха подуло с темного берега реки; Абдулла и Бабалачи вздрогнули и очнулись от своего оцепенения.

— Отвори калитку и пройди вперед, — сказал Абдулла, — тут ведь нет опасности?

— Клянусь жизнью, нет, — ответил Бабалачи. — Он тих и доволен, как жаждавший человек, испивший воды после многих дней.

Он распахнул калитку, прошел вперед несколько шагов, затем вдруг вернулся.

— Из него можно извлечь всякую выгоду, — шепнул он Абдулле, который круто остановился, когда увидел, что Бабалачи вернулся.

— О грехи наши, о искушение! — с легким вздохом вырвалось у Абдуллы, — Но не должен ли я постоянно кормить этого неверного? — нетерпеливо прибавил он.

— Нет, — ответил Бабалачи. — Только пока он служит тебе орудием для выполнения твоих замыслов, о податель даров ал лаха. Когда настанет время, твое приказание…

Он подошел к Абдулле вплотную и, нежно лаская руку, ко торая свешивалась вниз, с молитвенными четками, шепнул отчетливо:

— Я твой раб и твоя тварь. Когда заговорит твоя милость, найдется, может быть, немного яду, который не обманет. Кто знает!

Бабалачи видел, как Абдулла прошел через низкое и узкое отверстие в темный шалаш Омара, и слышал обмен обычных приветствий между ними. Затем, заметив недовольные взгляды сопровождавших Абдуллу двух арабов, последовал их примеру и удалился, чтобы не слышать разговора. Он это сделал против желания, хотя и знал, что не сможет проследить за тем, что происходит теперь внутри шалаша. Побродив немного в нерешительности, он подошел небрежными шагами к костру; присев на корточки, он стал перебирать горящие уголья, как делал обыкновенно, когда погружался в глубокие думы, и, обжигая пальцы, быстро отдергивал руку и размахивал ей по воздуху. Со своего места он слышал шум разговора в шалаше, но различал только звуки голосов. Абдулла говорил грудными нотами, и его однозвучную речь прерывали время от времени слабые восклицания или дрожащие, жалобные стоны старика.

Услышав шаги на веранде большого дома, Бабалачи поднял голову, и тень исчезла с его лица. Виллемс спускался с лестницы на двор. Свет струился через щели плохо сколоченных досок, и в освещенных дверях появилась выходящая на улицу Аисса, которая тотчас же скрылась из виду. Бабалачи этому удивился и на миг позабыл о приближающемся Виллемсе. Суровый голос белого над самой его головой заставил его вскочить, точно на пружине.

— Где Абдулла?

Бабалачи указал рукой на шалаш и стоял, напряженно прислушиваясь. Прекратившийся шум голосов возобновился снова. Он бросил взгляд на Виллемса, неопределенный контур которого вырисовывался в мерцании потухающих углей.

— Разведи огонь, — резко сказал Виллемс. — Я хочу видеть твое лицо.

С поспешной предупредительностью Бабалачи бросил в потухавший костер сухого хвороста, все время зорко следя за Виллемсом. Выпрямляясь, он ощупывал почти непроизвольно рукоятку кинжала в складках саронга, стараясь равнодушно выдерживать устремленный на него сердитый взгляд белого.

— Дай бог, чтобы ты был в добром здоровье, — пробормотал он.

Виллемс сделал большой шаг вперед и опустил обе руки на илечи малайца, раскачивая его взад и вперед, пока не выпустил с злобным толчком.

— Почему ты сердишься на меня? — жалобно запищал Бабалачи. — Ведь я забочусь только о твоем благе. Не приютил ли я тебя в моем доме? Да, туан, это ведь мой собственный дом. Я позволяю тебе в нем жить, не ожидая вознаграждения, потому что она должна иметь убежище. Но кто может узнать душу женщины, да еще такой? Когда она захотела уйти с прежнего места, мог ли я ей противоречить? Я — слуга Омара, я сказал: «Обрадуй мое сердце и бери мой дом». Не был ли я прав?