За четыре дня одиночества им получено было два сообщения из Самбира, так внезапно и окончательно ускользнувшего из его рук. Одно — записка в несколько слов от Виллемса, на вырванном из записной книжки листке; другое — от Абдуллы, четко выведенное на большом, плотном, как картон, листе бумаги, завернутом в зеленую шелковую обложку. Первой записки он не мог понять, в ней стояло: «Придите меня повидать. Я не боюсь. А вы? В.». Он со злостью разорвал ее, но, прежде чем клочки грязной бумажки успели упасть на пол, злоба его прошла и заменилась другим чувством, заставившим его опуститься на колени, подобрать все клочки, снова составить в одно целое на крышке хронометра и долго задумчиво смотреть, как бы в надежде найти в самом очертании букв ответ на страшную загадку. Письмо Абдуллы он прочел внимательно и засунул в карман. Он никогда не уступит, пока у него есть хоть один шанс. Любимой его поговоркой было: «Самое безопасное — это оставаться на корабле, покуда он еще держится на воде. Бросить судно, когда оно течет, — легко, но не умно». Но все же он был достаточно умен, чтобы признать себя побежденным, когда нужно. Когда Олмэйр прибыл в этот день на шхуну, он молча передал ему обе записки.
Прочитав их, Олмэйр, также молча, вернул их ему. Наконец, он проговорил, не поднимая головы:
— Письмо довольно приличное. Абдулла предает его вам. Я говорил вам, что он уже надоел им. Что вы намерены теперь предпринять?
Лингард откашлялся решительно, приоткрыл рот, но ничего еще не сказал. Потом пробурчал:
— Черт меня побери, если я знаю.
— Медлить не стоит.
— К чему спешить? — прервал его Лингард. — Убежать он не может. Теперь он в моих руках, насколько я вижу.
— Да, — задумчиво проговорил Олмэйр, — и не заслуживает никакой пощады. Насколько я могу разобраться во всех этих комплиментах, Абдулла хочет сказать: «Избавьте меня от этого белого, и мы будем мирно жить и делить барыши».
— Вы верите этому? — презрительно уронил Лингард.
— Не вполне, — отвечал Олмэйр, — Несомненно, мы будем некоторое время делить барыши, пока ему не удастся все забрать в свои руки. Но что же вы все-таки думаете делать?
Подняв голову, он удивился происшедшей в лице Лингарда перемене.
— Вам нездоровится? — спросил он с искренним участием.
— Я плохо себя чувствовал все это время, как вы знаете, но ничего не болит. Я чертовски озабочен всем случившимся.
— Вам надо поберечься, — сказал Олмэйр и, помолчав немного, добавил: — Вы повидаете Абдуллу, не так ли?
— Не знаю. Не сейчас. Времени еще много, — нетерпеливо отвечал Лингард.
— Мне бы все-таки хотелось, чтобы вы что-нибудь предприняли, — уныло настаивал Олмэйр. — Вы знаете, эта женщина вконец меня изводит. И она, и ее ребенок, орущий целыми днями. Дети не ладят между собой. Вчера этот чертенок полез в драку с моей Найной. Расцарапал ей лицо. Сущий дикарь, как и его почтенный папаша. А она тоскует по мужу и хнычет с утра до ночи. Когда же не плачет, то злится на меня. Вчера она пристала ко мне, чтобы я ей сказал, когда он вернется, и плакала о том, что он занят таким опасным делом. Я успокаивал ее, что все обстоит благополучно, и посоветовал ей не дурить; тогда она налетела на меня, как дикая кошка. Обозвала меня бессердечным животным и кричала, что ее возлюбленный Питер рискует своей жизнью из-за меня. Что она откроет вам глаза на меня. Вот как я должен жить сейчас по вашей милости. Вы могли бы немного подумать обо мне. Я, правда, никого не ограбил и не предал моего лучшего друга, — продолжал Олмэйр, стараясь придать своему голосу горькую иронию, — но все же вам следовало бы меня немного пожалеть. Она совершенно обезумела. Когда с ней случаются эти припадки, она делается безобразна, как обезьяна, и так визжит, что хоть на стену полезай. К счастью, жена на меня за что-то надулась и очистила дом! Она живет теперь в хижине на берегу. Но и жены Виллемса с меня более чем достаточно. Сегодня утром я думал, что она мне глаза выцарапает. Изволите видеть, вздумалось ей пойти покрасоваться по селению. Она могла бы там что-нибудь услышать, и поэтому я воспротивился, сказав, что за пределами нашей изгороди здесь не вполне безопасно. Вот она и набросилась на меня, растопырив свои десять когтей. «Несчастный вы человек, — вопит, — даже это место небезопасно, а вы его послали вверх по этой проклятой реке, где он может погибнуть. Если он умрет, не простив меня, небо накажет вас за ваше преступление…» Мое преступление! Каково? Я иногда спрашиваю себя, не во сне ли я? Я заболею от всего этого, капитан Лингард. Я уже потерял аппетит.
Лингард с участием взглянул на него.
— Что она хочет этим сказать? — задумчиво проговорил он.
— Сказать? Она с ума сошла, говорю вам, и я тоже скоро сойду, если это будет так и дальше продолжаться.
— Еще немного терпения, Каспар, — сказал Лингард. — Еще денек или два.
Утомленный или облегченный бурным излиянием своих чувств, Олмэйр немного успокоился.
— Дни идут, — с покорностью проговорил он, — но от таких историй человек может преждевременно стариться. О чем тут думать, не могу понять. Абдулла прямо говорит, что, если вы возьметесь вывести его судно из реки и обучить, чему нужно, его людей, он вышвырнет Виллемса, как тухлое яйцо, и навсегда останется вашим другом. Я вполне этому верю, поскольку это относится к Виллемсу. Это естественно. Насчет же дружбы к вам, это, конечно, ложь, но об этом нам нечего теперь думать. Скажите Абдулле, что вы согласны, а судьбу Виллемса вы предоставьте мне, уж я позабочусь о том, чтобы с ним что-нибудь случилось.
— Он не стоит и пули, — прошептал Лингард как бы про себя.
Олмэйр внезапно вспыхнул.
— Это вы так находите! — крикнул он. — Вас не зашивали в гамак и не делали посмешищем кучки дикарей! Я не смею никому здесь показаться на глаза, пока этот мерзавец жив. Я… я его прикончу.
— Не думаю, — проворчал Лингард.
— Или вы думаете, что я его боюсь?..
— Что вы! Нисколько, — поспешно заговорил Лингард. — Я вас знаю и не сомневаюсь в вашей храбрости. Но голова ваша, миленький… голова…
— Так-так, — обиженно проговорил Олмэйр. — Продолжайте. Назовите меня прямо дураком.
— Я вовсе этого не хочу сказать, — вспылил Лингард. — Если бы я захотел назвать вас дураком, я бы так и сделал, не спрашивая вашего позволения.
Он быстро зашагал по палубе, отбрасывая ногой попадавшиеся по дороге канаты.
— Ну, ну, — с притворной покорностью проговорил Олмэйр. — С вами не договоришься за последнее время. Конечно, вы поступите как хотите. Вы ведь никогда не слушаетесь советов; но позвольте вам сказать, что было бы неразумно дать этому человеку скрыться отсюда. Если вы ничего не предпримете, он, наверно, удерет на судне Абдуллы. Абдулла использует его, чтобы напакостить вам и в другом месте. Виллемс слишком много знает про ваши дела. Запомните мои слова. Теперь я должен вернуться на берег. У меня масса дел. Завтра утром мы приступим к погрузке шхуны. Тюки готовы. Если я вам понадоблюсь, поднимите какой-нибудь флаг на грот-мачте. Ночью же я явлюсь на два выстрела. — Затем он добавил дружеским тоном: — А не придете ли вы ко мне обедать сегодня вечером? Нам не годится так долго вариться в собственном соку…
Лингард ничего не ответил. Вызванная Олмэйром в его уме картина: Виллемс, господствующий над островами, нарушающий покой вселенной грабежом, изменой и насилием, заставила его онеметь. Олмэйр, прождав некоторое время, нехотя направился к трапу. Лингард, рассеянно на него смотревший, вдруг вздрогнул и, подбежав к борту, крикнул:
— Стой! Каспар, подождите минуту.
Олмэйр дал знак гребцам остановиться и повернул голову по направлению к шхуне. Лодка медленно подалась назад и почти вплотную пристала к борту.
— Мне сегодня нужна хорошая шлюпка с четырьмя гребцами, — сказал Лингард.
— Сейчас? — спросил Олмэйр.
— Нет, солнце слишком еще печет, и к тому же лучше не придавать огласки моим делам. Пришлите шлюпку после захода солнца, с четырьмя хорошими гребцами и парусинным стулом для меня. Слышите?
