За дверью были слышны голоса; однако слов разобрать ему не удавалось. С улицы доносился стук колес. Трамвай. Стук заполнял собой голову. Мальчик лежал и с удовольствием двигал язычком, в ритм. Грохотали какие-то ящики. А может, кто-то рубил дрова и, кажется, вскрикивал. В комнате было светло. На полу везде были набросаны бумаги в чернилах и тряпочки с пятнами крови. Голоса в коридоре звучали то громче, то уходили в пустоту (может быть, по коридору прохаживались). Морщины на лице писательницы натягивались и дрожали от напряжения. Она не могла расслышать каждое слово:
— Нет, Борис, нет… Ты ошибаешься… Особенно в этом… Да куда я теперь пойду…
— Брось, идем! — возникал другой голос, как валенок из сугроба, неуверенный.
— Деньги… бумажки… Живем ради того, чтобы набить брюхо… Пойми, деньги — ничто, мусор… Как знать, в какую страну мы завтра въедем… Может, в Совдепию…
— Я не об этом говорю…
— Все! Надоела болтовня! Я остаюсь. Ты как хочешь.
— Как быстро тебя пожрала эта плесень! Я понимаю, если б ты ходил в Bonaparte… А тут… в этой грязи с этими…
— Bonaparte — клоака для богатеньких стариков, которые успели вывезти свои бриллианты… пусть куражатся… недолго осталось… найдутся ловкие шнифера… с этими… они же отчаянные… тем острее… граница…
— Ты сумасшедший! Ты хочешь, чтоб тебя нашли в канаве…
— А разве мы уже не в канаве?
Заскрежетала пружина, дверь истерично захохотала — и Тимофей понял, что это смеялся человек в коридоре. Другой убегал: по винтовой лестнице вниз. Хлопнула дверь.
Гончарова увидела, что Тимофей проснулся, поманила его. Он откинул тяжелое одеяло, встал, но тут же сел. Голова сильно кружилась.
— Посмотри в окно, — сказала она.
Мальчик отодвинул занавеску: на улице стоял молодой человек в легком осеннем пальто и шляпе с узкими полями. «Маг», — подумал мальчик и улыбнулся. Маг скручивал папиросу.
— Видишь его?
— Да, — сказал он шепотом, словно боясь вспугнуть видение.
— Это художник, — сказала она.
— Я знаю.
— Господин Терниковский мне про него говорил. Он работает в ателье. Подойди к нему, скажи, что у нас кончились чернила. Попроси, не мог бы он нам немного дать… в долг… Он тоже пишет в журнал. У него есть!
Мальчик посмотрел на мать, нахмурился. Он не хотел ничего выпрашивать. Она держала в руках черный пузырек. Ее губы дрожали. Ему сделалось стыдно.
— Скажи, что нам надо письмо в редакцию, в Ригу, написать, насчет книги, — добавила она для убедительности. — Нам обещали гонорар. Возьмут роман, будет гонорар, так и отдадим, и продлим вид на жительство…
Телега со спящим мужиком неторопливо катилась в горку. Старая лошадь кивала на каждом шагу, точно разговаривала сама с собой. Листья покрутились у ног и убежали за угол. Ребров поежился. Яркое солнце терзало глаза. За кустами громоздились шпалы. У часовни стояли три женщины и дьякон. В голове были карты, грязные, замусоленные, уголки драные… толстые пальцы… Поручик Солодов недосчитывался безымянного на правой руке. Ребров закрывал и открывал глаза. Песок под веками струился. Тень дома давила. Он знал, что не уснет. Кокаин взвинтил его. Снял шляпу, пригладил волосы, надел. Вывернуться из кожи и спрятаться в колбе. Навсегда. Как те уродцы в Кунсткамере. Лучше не придумать. Лужи вытянулись как покойники. Дома заглядывали в них, как в зеркала, проститься. Скамейки, заборы — все убегало к морю, а там шиповник, сосны, осока, песок…
Приоткрылась дверь. Вышел мальчик лет десяти:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — ответил Ребров, отвернулся, пошел. Громко хлопнула дверь. За спиной чавкали сапоги. Сейчас отвяжется. Сейчас до поворота и отвяжется. И эта телега отвалится. Все это сейчас исчезнет, как часовня, старухи, дьякон, мануфактура. Сальный бидон в телеге поблескивал. Лошадь вздохнула, по-человечески с чувством. Мальчик не отстал и после поворота.
— Господин художник, — неожиданно сказал мальчик. Ребров вздрогнул, остановился, посмотрел на него. — А у вас много картин?
— А? Картин? Каких картин? — Борис смотрел на мальчика в недоумении: какой нелепый мальчик! Как странно одет! А ведь я его видел в Рейсбюро. — Это ты меня спрашиваешь?
— Да, мама послала спросить… у нас чернила кончились… можно у вас попросить? В долг…
— Чернила кончились? Это твоя мама писательница?
— Да, нам письмо написать надо, — сказал мальчик. — Мама книгу пишет, а чернила кончились…
Борис хотел было спросить, о чем ее книга, но вспомнил, что писательница была оккультистка, стало быть, эзотерическую дребедень пишет, о графах-кровопийцах, о духах и прочей ерунде. Поежился. Какая это все чушь! Помусолил папиросу, сбил пепел. Несколько шагов шел молча, удерживая себя. Лучше не начинать. Одно слово скажешь и понесет… Испугается… Все казалось смешным: и мальчик в маминой одежде, и спящий в телеге мужик с бидоном, и эти убогие жилища… Какие книги?! Кричать о помощи! Письма… Кому? В этом мире точно некому. Письма надо слать духам. Пусть им пишет! Какие чернила? Разве чернилами пишутся такие письма?
Облизал губы, бросил папиросу, спросил:
— Как тебя зовут?
— Тимофей.
— Сколько тебе лет?
— Двенадцать…
— Смотри-ка, а пальцы в чернилах!
— Это я писал. Мама диктовала, а я писал. Мама больше писать сама не может, у нее руки больные. Она даже ложку не может держать. Она ничего руками не может делать. Поэтому за нее пишу я. Дадите чернил?
— Дам. Пойдем. Только я не в Коппеле живу, а в Каламая. Знаешь, где это? Каламая. Знаешь?
— Да, знаю. Мама там лекции читает, и мы там еще сеансы делаем иногда.
— Какие сеансы?
— Спиритические.
Борис ухмыльнулся краешком рта.
— Не смейтесь! Я каждый день это вижу. Они все с нами. И папа, и Эдгар По, и Алджернон Суинбёрн…
— Кто?
— Algernon Charles Swinburne, — произнес нараспев Тимофей, принял театральную позу и, глядя в сторону залива, начал громко читать…
Ребров смотрел на мальчика в немом изумлении; ему казалось, что должен быть кто-то еще… должен быть зритель, который притаился и наблюдает. Конечно. Мальчишку подослали разыграть меня. Какие чернила? Брехня! Может, Лева или сама мамаша… Снарядила… Прячется за кустами…
Оглянулся — никого. Сонная телега ползла; солнце поблескивало в лужах; листья шуршали. Кусты, спичечные скамеечки и тряпичный мальчик. Читал стихи, взмахивая чернильной рукой. Его нелепая одежка превращала его в бродячего актера, но он не притворялся.
Нет, не играет. На самом деле верит… и в мать, и в медиумов, во всё!
Про писательницу-эзотерку художник слыхал; смеялись… И Тополев, и Солодов — все смеялись… рассказывали шутки… у нее, мол, черная жаба… дома ей духи прислуживают… Но вот же не духи, а этот мальчик! Вот кто ей прислуживает! Читает стихи по-английски… посреди этого барачного балагана…
Накатил жаркий порыв ярости. Снова промелькнули в голове карты, подвязки, порошок. Ребров прикрыл глаза рукой. Мальчик замолк, посмотрел на него и сказал:
— Я и другие знаю… Edgar Alan Poe…
— Достаточно, — сказал художник.
Некоторое время шли молча.
— Так вы живете в том же доме, с господином Тополевым?
— Да, господа Тополев и Солодов наши соседи. Мы за стенкой от них. В тринадцатой. У них в комнате часы есть, мы к ним раньше ходили, время спрашивали.
Борис подумал, что мальчик, наверное, слышал, как они с Левой разговаривали в коридоре, и ему стало тоскливо.
Какими он нас там увидел? Стоят, шепчутся, скалят зубы, слюну роняют. Вывернутые наизнанку явления из потустороннего мира. Пережеванные собственным страхом и злобой. Из ночи в ночь подпитываем друг в друге кокаиновую лихорадку. От таких только вонь и злоба. Вонь и злоба!
— Значит, ты слышишь, как они в карты там играют, — сказал Борис.
— Каждую ночь играют. Либо сами вдвоем, либо с кем-то. Бывает, что нету их, ночь, другую, третью, неделю, уезжают куда-то…
Контрабанда, подумал Борис.
— …а потом приедут и пьют, веселятся.
